— Да что за чертовщина, — громко ругается Кощей, резко садясь.

Луна холодно светит ровно в зеркало, висящее на двери. Кощей щурится, вглядываясь в тонкую тёмную линию, обвившую шею. Зажмуривается с силой, массирует виски, встряхивает головой в надежде, что всё это — мираж, который развеется. Не развеивается. Тонкая чёрная линия по-прежнему обвивает его шею. Кощей тяжело поднимается и делает пару шагов к зеркалу. Ступни не желают отрываться от пола, как будто прибиты или приклеены намертво. Наконец Кощей всё-таки доходит до зеркала. Внимательно изучает своё отражение, закрывает глаза, обречённо качает головой, опираясь рукой на дверь.

— Ну и зачем? — спрашивает шёпотом, заглядывая в собственные холодные серые глаза.

Его шею обвивает терновая ветвь с маленькими иголочками, похожими на его недельную щетину. Это может значить только одно.

Где-то родилась девочка, которой он предназначен судьбой.

Ровно в полночь с тридцать первого января на первое февраля в родильном доме Санкт-Петербурга раздался крик новорожденной девочки. Мать с улыбкой прикрывает глаза и удовлетворённо выдыхает. Врачи стоят тут же, в палате, умывая ребёнка и осматривая. Девочка вроде бы успокаивается, но тут же кричит с новой силой. Сердце у матери сжимается: она различает в этом плаче ноты боли. Её девочке больно.

— Почему? — встревоженно спрашивает она, пытаясь подняться. — Почему она плачет?

Сильные руки акушера укладывают её обратно. В его взгляде чёрных глаз мать различает сочувствие.

— Что-то не так с моей девочкой? — голос дрожит, срывется, слёзы комом встают в горле.

Медсестра молча показывает матери девочку. Чёрная терновая ветвь с длинными острыми иглами обвивает шею малышки, которая кричит, машет маленькими ручками, тщетно пытаясь коснуться её. Алая кровь тонкими дорожками струится по её белому тельцу.

— Бедная моя Варюша, — шепчет мать, прижимая руки к губам, — надеюсь, ты найдёшь свою судьбу как можно раньше.

Уже десятый год ровно в полночь Кощей с тридцать первого января на первое февраля выпивал кубок янтарной медовухи за здоровье своей суженой. Вот уже десять лет он ищет девушку, что родилась на стыке месяцев в самом начале XXI столетия. Только их по всему миру оказалось не так уж и мало. Кощей барабанит пальцами по толстой папке на краю его рабочего стола.

— Не понимаю, зачем ты так рвёшься найти её, — пожимает плечами Ядвига, накручивая на палец рыжую прядь. — Тебе вроде бы «ошейник» не жмёт. Всё будет в своё время.

Кощей бросает ледяной взгляд на расслаблено развалившуюся в его кожаном кресле ведьму, потирает ветвь терновника. Его иглы стали чуть длиннее и теперь оставляют незначительные царапины, которые зарастают тут же за день. Девочка совсем ещё юна. Кощей жмурится, с силой потирает лоб.

— Ядвига, — тяжело выдыхает, стукая золотым кубком по столу, капли медовухи капают на шершавую поверхность стола, — дело не во мне. Дело в ней. Сколько мне лет? Сто? Нет. Пятьсот? Нет. Тысяча с копейками. Только подумай, какие муки испытывает она каждый день!

— Кощей, — Ядвига мягко улыбается, встаёт с кресла, обоходит стол, вставая напротив Кощея. Задумчиво поправляет ему воротник, — ты же сказочный злодей. Что вдруг случилось?

— Я слишком часто думал о себе. Тебе легко — твой соулмейт давно погиб.

— Только не напоминай, чьими силами, — брезгливо морщится Ядвига, — сама знаю, что поторопилась. Но его теперь с того света не вернуть.

— А вот у моей нет иного выхода, чтобы избавиться от боли, кроме как найти меня. А ещё, Ядвига, — Кощей косится на остаток напитка в кубке, поднимает глаза на Ядвигу, и та видит в них искреннюю тревогу, — я боюсь. Вдруг она решит покончить с собой. Я себе этого не прощу.

Ядвига качает головой, хлопает ладонью по досье. Её плечо дёргается, а сама Ядвига печально усмехается:

— Ты злодей. А теперь, мне кажется, ты влюбился в эту девчонку, не видя её ни разу в жизни.

Кощей грустно усмехается в ответ. Впервые в его ледяном взгляде Ядвига различает тепло. Кощей одним движением опрокидывает в себя остатки медовухи, а Ядвига в тот момент с силой сжимает губы, разглядывая тонкие линии царапин на его шее, и молится: «Дай бог, чтоб девчонка не разочаровала тебя».

Каждое утро вот уже в течение одиннадцати лет, ровно с пяти лет — того возраста, с какого себя помнит, — Варя просыпается с мокрой от слёз и алой от крови подушкой. Она тихонько воет от боли, пронзающей шею, вгрызаясь в подушку. Жмурится, мотает головой. Кровь горячими струями течёт по её шее, касается груди, обагряя лиловую ночнушку кровавыми разводами. У Вари нет сил даже протянуть руку к обезболивающему и выпить его.

— Я проклинаю тебя, — шепчет в пустоту, обращаясь к своему соулмейту, — за что ты заставляешь меня мучиться?

Протягивает руку, хлопая по тумбе рядом. Отпихивает в сторону телефон. Руки обхватывают холодную белую баночку с обезболивающим. Варя резко садится. В глазах темнеет от боли, пронизывающей шею. Варя проглатывает вскрик. Руки дрожат. Она пытается открутить крышечку, то жмурясь, то широко распахивая глаза. Пытается глубоко вдохнуть, но не может сглотнуть ком в горле. Она знает, что за этим последует адская боль. До черноты, до разноцветных радужных кругов, до искр. Она вываливает на ладошку две таблетки и опрокидывает их в свой рот. Гоняет горьковатые таблетки между зубами. Боится сглотнуть. Проводит пальцами по кровавым разводам на груди. Изо всех сил сжимает простынь и делает глоток. Шею как будто разрезают тысячи ножей. Острые, как мелкие осколки, слёзы выступают на щеках.

— Ненавижу! — всхлипывая, вскрикивает Варя.

Встряхивает баночку. Там пусто.

— Умри! — кричит, запускает баночку в стену.

Та звонко падает на ламинат. Варя заходится в истерике. Горячие слёзы мешаются с горячей кровью, которая не прекращает идти. В комнату вбегает мама:

— Маленькая моя. Опять?

Варя сдавленно кивает, продолжая рыдать. Мама садится рядом с ней на диван, слушая, как хрустит клеёнка под ним. Прижимает дочку к груди. Кровавые разводы окропляют её белую блузку, только маме всё равно. Варя плачет на маминой груди, сжимая ткань маминой блузки.

— Мама, мне… Больно, — никто, кроме мамы и папы (в редком случае) не видит её слёз, не слышит этих слов. — Таблетки. Кончились.

Всхлипывает. Голос чужой, хриплый, надорванный. Она начинает шептать:

— Я не могу, мама. Не могу. С каждым годом всё больнее и больнее… Сколько ему лет? Ни у кого в моём классе нет таких игл. Они слишком острые и длинные. Ни одно обезболивающее не использую больше трёх месяцев. Я устала. Все смеются надо мной.

Мама касается холодными губами мокрого горячего лба дочки, прижимает её к себе. Варя зарывается носом в мамины каштановые волосы, трётся о её шею, пахнущую розами. Ей тоже хочется однажды взять в руки пепел, что останется от её терновой ветви, и взмахом руки позволить потокам её ветра разнести пепел по ветру. Она хочет однажды раз и навсегда избавиться от боли, что причинил её соулмейт.

— А если он меня не полюбит, мам?

Она чувствует, как мама вздрагивает, качает головой, ободряюще хлопает её по спине:

— Не думай об этом. Всё будет хорошо.

Варя уже не чувствует боли. Расслабленно прикрывает глаза, стирает запястьями слёзы с лица. Теперь она может шесть часов существовать, как нормальный человек, не мучаясь от адской боли.

Кощей барабанит пальцами по столу и злобно вычёркивает из общего списка ещё одну девушку. Пролистывает тридцать страниц формата А4, на каждой из которых — краткое досье на трёх девушек. Кощей пролистывает оставшиеся восемнадцать страниц. Прошло почти восемнадцать лет, а девушка так и не найдена. Кощей бросает ручку в угол, вырывает оставшиеся страницы из тетради, а саму тетрадь злобно швыряет в камин в гостиной. Оранжевое пламя с глухим хлопком сжирает тетрадь.