Акеми не понимает. Но Акура знает, в ее глазах есть лишь лоск, блеск и шелк. В глазах Нобару же виделась зелень лета, лучи заходящего солнца и такая первородная естественность. Пальцы у Акеми цепкие, колкие. До боли вцепляющиеся в его в плечи оставляя следы. Когда же та человеческая девочка коснулась сама его впервые, то Акура поразился тому, какие у Нобару оказались ласковые и мягкие руки. Она всегда была проста и удивительна как мир. У Акеми ладони умасленные, кожа гладкая. Но, видят Боги, Акура чувствует разницу и теперь все более понимает Томоэ.
Нобару робела, смущалась, краснела. Алый румянец пышным цветом распускался на ее щеках, заливал светлую кожу. В те моменты она казалась еще очаровательней. Акура украдкой смотрел на нее и видел какую-то свою особую прелесть, выраженную даже не в чертах лица или фигуре, а в тех самых светящихся глазах и робкой улыбке. Он подмечал, что ей очень шел голубой цвет, и золотом всегда горели в закате её волосы. Нобару была проста, искренна, не лукава. Ее эмоции читались на ее лице. Откровенные и честные. Она была настоящей. Теперь говорить о ней в этом ключе стало проще, легко, нужно и правильно. Вспоминать это говорливое создание и улыбаться. Она ведь девочка истинная в душе была. Простая и миром незамаранная.
Акеми называют королевской шлюхой. Шепчут по углам, на ухо друг другу, поджимают губы, опускают глаза, когда Акура проходит мимо. И стены стонут вокруг: «Шлюха, шлюха, шлюха». Но хватает одного его взгляда, чтобы вновь воцарилась тишина. Да, Акура конечно знает, что среди ее знакомых даже сейчас порой мелькают самые разные мужские лица. Чувствует, как от плоти ее порой несет смрадом других мужчин. Их потом, их семенем, их слюной. Да и она особо это от него не скрывает. Клеймо шлюхи цветет на ее безупречной коже. Но даже так все это не вызывает должного раздражения в нем. Потому что хоть она пытается найти кого-то другого, окончательно не замыкаясь в себе. Акеми ведь тоже хочет жить, но отпускать так больно. Даже живых. Особенно живых. Требуются годы и годы, прожитые жизни. Требуется невероятная сила чтобы начать с нового листа. Акура смотрит на Акеми. У нее должно получиться отпустить, вдохнуть вновь полной грудью. Ему почему-то хочется в это верить. Ведь хоть у кого-то из них должно получиться? Кто-то же должен постараться? Может хоть она найдет себе того, кто вновь сможет разбудить уже усопшие чувства?
У Акуры глаза грустные. Он теперь в отличие от нее плохо умеет улыбаться, и все так же любит время от времени прикладываться к бутылке. Алкоголь обжигает горло. Иногда он передает его Акеми. С ней всегда легко молчать. И не нужно ничего друг другу объяснять. Каждый и так друг друга понимает. Красивая, как всегда, тонкая и изящная. И с такой же непередаваемой тоской, искажающей каждую черту лица. Акеми говорит, что когда увидела впервые их вместе, то внутри стало пусто, а когда окончательно осознала, что Лис стал для нее потерян — стало никак. И она никакая. Ей паршиво и он это знает. Потому и не осуждает ее.
Акура и сам играет в игру под названием все-хорошо. Тошнотворная игра, сплошные враки и мракобесие. Расправить плечи, словно палка в спине, сверкнуть улыбкой, будто натрием зубы начистил, отбелил до цвета слепит-глаз и вперед. И где настоящее? Где истое? Мужчина знает ответ — там, где была Нобару. Десять лет прошло, а Акура все туда же. Тоска в глазах, память под кожей, сплин в голове. Его мир — это такой же кокон, кокон из воспоминаний и прошлого. Он может и плох в жизни, зато по прежнему верен ей, хоть и на свой манер. Верен до чертиков в своей голове, до фанатизма в сердце. Он не лжет себе. Он лгал многим. Но не себе. Ёкаи из тех однолюбов, кто не меняет объекты своей привязанности, кто живет с мыслями о другом человеке всю жизнь. И Акура не стал исключением.
Но едкая боль внутри копится, достигает своего апогея, рвет сухожилия и жилы, лопает мышцы, заливает все кровью. Одиночество бьется под самым горлом, режет ладони. И Акеми все явственнее начинает кое-что понимать, то, о чем говорил ей Акура. Томоэ никогда не вернется. Его бессмысленно ждать. Она плохо помнит сколько выпила тогда вина, толкнувшего ее на эту пьяную выходку, такую роковую глупость. Знает лишь, что тем поздним вечером нашла Акуру развалившимся на широкой кровати в его же покоях. Лежащим средь мягких подушек. Следящим глазами из-под полуприкрытых век, за монотонно раскачивающимся камнем на тонкой цепочке с его руки. И тут же скрывшимся в его ладони, едва мужчина повернул к ней голову.
— Я ошибусь, если предположу, что это ты приготовил мне? — Акеми ставит чашу с недопитым хмельным напитком на круглый стол с негромким стуком и подходит к кровати. Подбирает свои алые юбки, ставит колено на постель, и матрац под ее весом едва прогибается. Женщина забирается полностью на шелковые простыни и как кошка подползает к мужчине.
— Ошибешься. — приходит его тихий ответ, а Акеми уже садится Акуре на колени седлая мужчину, склоняется, цепляет зубами мочку его уха. Ее юбки сбиваются у талии, обнажая стройные ноги с гладкой кожей. Черные, словно крыло ворона, волосы свешиваются вниз, щекочут Акуре лицо. И огонь в каменном камине так призывно щелкает деревом, мнет его и жует. — Этот кулон принадлежал Нобару.
Акеми вдруг как-то сконфуженно, слабо улыбается на его слова, спускает ладони мужчине на грудь, сразу отстраняясь, считая кожей удары его сердца. И что-то внутри бредет по её горлу, туда, ко рту, вырываясь лишь каким-то скомканным, сбитым всхлипом. Совсем тонким, таким женским, что глотку спирает. И почему все мужчины кругом просто патологически её любят и хотят защищать? Какая красивая драма. Просто герои из куртуазных романов. Акеми злится. Снова. В который раз. Эмоции набухают в груди. И женщина прекрасно ведает первопричину, основу всех своих бед. Вновь это ее косвенное упоминание собственного фиаско.
— Акеми, — шепчет он, — в чем дело? — Акура хмурится, вглядывается в ее подернутые хмельной поволокой глаза, перемещает свои горячие ладони на ее бедра поглаживая их. Но спиртное в её организме придает ненужной смелости. Лихой, бесшабашной. И Акеми все же произносит один сакраментальный монолог. Монолог, заставляющий задуматься о том, что он -Акура-оу, скотина и сволочь, еще оказывается и не мало человечен.
— Эта девчонка просто запудрила всем вам мозги. Прикидываясь аж до омерзения правильной и дотошной, — Она конечно не хочет показывать свои эмоции. Не хочет быть жестокой, но иначе просто уже не может. — Нобару прокралась точно, как крыса в мою жизнь. — добавляет Акеми, не обращая внимания на то, как дергается кадык на шее мужчины, как учащается сильное сердце в груди. — И каково же было мое удивление, Акура, когда я приманив ее сыром и собравшись прихлопнуть, вдруг узнала, что эта дрянь еще и тебя охомутала. И поверь, я была о тебе лучшего мнения. Мне даже было жаль тебя, Король демонов. — Тянет Акеми, елейно, театрально, деланно и жеманно. Смотрит прямо в его глаза, начинающие гореть так ярко, что на мгновение даже слепит. — Пройдет еще совсем немного времени, и ваша Нобару скоро станет хладной, будет червями изъедена в земле сырой, как и любая смертная. Ничего не изменится от того, что ты не дал мне тогда закончить начатое. Люди умирают, Акура, и мне остается лишь немного подождать.— говорит Акеми, и картина того, как двигаются ее губы, так и стоит у мужчины перед глазами, как металл звенит в ее тоне. Слова её давят и давят, суживают мир до финальной точки, единственной прямой со знаком финиша. — У Нобару не будет будущего. — Сцежено, одними губами, как гадюка.
У Акуры давит в груди, и шум в ушах нарастает. Все. Финал. Снова она задела его за единственное живое, прошлась лезвием по дорогому и главному. Наверное Акеми просто не умеет быть благодарной, или никогда не задумывалась об этом, хотя всегда казалась умной женщиной. Поэтому она и совершенно искренне удивляется, когда крепкие руки обхватывают ее шею обручем опрокидывая на спину, давят и давят, заставляя лопаться капилляры в глазах, синеть лицо, распахивать рот и пытаться поймать крупицы кислорода.
