Мы молоды – и потому

Вовеки не умрем.

Вот эта музыка звучит, —

Ведь и она о том.

Вращающийся черный диск

Пророчит, что сейчас

Взойдет бессмертье над землей, —

Оно начнется с нас.

Мы молоды – и не умрем,

Миг на века продлив.

Он воцарил верховный ритм

И упразднил мотив.

На о́ктопус2 и белое вино

Тебя запиской этой приглашаю,

В ту приглушенность дымного агата,

Мерцающего глыбой на Бродвее

Волокнами вечерних голосов

Сквозь хрупкость звона тающих бокалов,

Где год назад (как мчится, ускользнув,

Непойманное ветреное время)

Вполголоса, но жарко обсуждали

Переливающиеся мечты.

Мне так хотелось тайну описать,

Загадку рассказать стихотворенья,

Чьи строки долго повторяли мы,

Охваченные музыкою слов.

А ты, делясь и ношей, и блаженством,

Мне говорил о длящейся работе,

Название которой не посмею

Произнести, пока не завершил.

В молчанье потоплю величье темы.

Подслушивал замедленный Нью-Йорк,

Дневную спешку наконец-то сбросив,

Беседы наши о скитаньях жизни

На многотрудных узких тропах духа.

…Официант на стол бокалы ставит

В беспечном оживленье голосов,

Протянутых, как млечные волокна,

Сквозь дымный полусумрак ресторана,

Агатом ставшим на исходе дня.

…Всегдашняя упорная забота

И бесконечная слепая цель —

Всё в ритме ускользающих минут

Навеки рассказать,

Наперекор,

Наперерез

Быстролетящей жизни…

Вот и сейчас я вижу те часы…

Прислушайся… опять нью-йоркский сумрак,

С прожилками агат иссине-дымный,

Почти что перелившийся в записку,

Которую кладу тебе под дверь,

Столицей Мира мимо пробегая,

И сизый океанский осьминог

На белизне блистающей тарелки,

Легко смеясь, как прежде зазывают

За прежний столик наших разговоров

О днях судьбы на тесных тропах духа.

Чтоб снова их подслушать сквозь мечту.

P. S. Дверь отворив, записку не смахни

      Из тамбура ворвавшимся порывом.

      Теперь уже за ужин – я плачу́.

      На этот раз мне в этом не перечь.

Почти что клавесинный звук,

И клавиш пожелтевший ряд.

Но не касалась их рука

Наверно, двадцать лет подряд.

Как зачастит осенний дождь,

Решу, что наступил момент

Позвать настройщика, чтоб тот

Наладил старый инструмент.

Я позвоню ему тогда

В вечернюю сырую муть,

И скажет он, что сможет к нам

На той неделе заглянуть.

Не треснула ли дека, вмиг определит,

А если нет,

То станет струны подправлять,

Молчавшие немало лет.

Уроки музыки, звеня,

Осыпят блеском потолок.

Уже не раз о том просил

Ребенка тихий голосок.

Но всё не верили ему,

Не понимая до конца,

Что тайный отсвет осенил

Упорство бледного лица.

Кто властно повелел ему

Оставить игр веселых прыть?

Зачем он захотел часы

В жестоких гаммах потопить?

Кто нашептал о высоте,

В которой дух свободой пьян,

Чтоб воздух снова мог томить

Всесильной музыки обман?

Он потянулся вдруг туда.

Никто не настоял, он сам

Решил приблизить к сердцу то,

Что брезжит за скольженьем гамм,

Что обращает беды в тлен,

Что в оде «К радости»3 поет, —

То, что ничем не заменить,

Что никого не подведет.

Старой цитатой из самой зачитанной суры,

Где зацветающих слов благовонный костер,

Дворник с персидской чуть выцветшей миниатюры,

Шаткой метлой не спеша подметающий двор.

Светом сиреневым, тем, что слегка розоватый,

Тихие улицы слабо подкрасил закат.

Между гостиничных комплексов сутуловатый

Долго маячил его бирюзовый халат.

Серп опрокинутый режет осколками света.

Ночь азиатская мраком сжигает дотла.

Где-то вдали отчужденно молчат минареты,

Индией грезят пустых медресе купола.

Он и не знает, как с бездной минувшего связан.

Да и не надо ему обо всем этом знать.

За один только узкий платок,

                                          которым халат его опоясан,

За желтое на бирюзовом

                                     и жизни не жалко отдать.