Млодожены В окно течет густая синева, Почти нет места – ларчики, баулы! Снаружи кирказоны дом обвили, — От смеха домовых дрожит листва. Конечно, это злые чародеи Виновники разора, мотовства! Повсюду сетки африканской феи — Следы ее интриг и колдовства. Они приходят с видом раздраженным И затихают, спрятавшись в буфет. Событий никаких! Молодоженам До крестных, видно, вовсе дела нет. Здесь вечно ветерок метет, который, Бывает, новобрачного крадет. Случается, и злые духи вод Приходят помечтать под сень алькова. Подруга-ночь, о месяц, льющий мед, Собрав улыбки, медью диадем Заполнит доверху небесный свод. С поганой крысой знаться им затем, Когда не вспыхнет огонек болотный, Как выстрел в предвечерней тишине. Скорее, вифлеемский дух бесплотный Синь зачаруй в лучистом их окне. «Апрель тому причина…» Апрель тому причина — В саду переполох: Навитый на тычины, Безумствует горох. В парах молочно-белых Приветливый кивок Ты видишь поседелых Святых иных эпох… От светлых скирд и крова Их путь лежит далек — Напитка рокового Ведь все вокруг просторный — Ни горний, ни земной! — Туман окутал черный, Как будто мрак ночной. И все-таки остались — Сицилия, Германия, Их уберег печальный Рассеянный туман! Впечатление Минует летний день, и вдаль пойду стерней, Исколет ноги мне покошенной травою, И свежесть почвы я почувствую ступней, И всем земным ветрам я головою открою. Все мысли отлетят, умолкнет речь моя, Душа полна одной любовью без границы. Я как цыган уйду подальше от жилья, Так прежде с женщиной, хочу с природой слиться. Возмездие Тартюфу Так долго разжигал он сладострастье под Монашеской своей одеждой лицемера. Шагал он как-то раз, беззубо скаля рот, До мерзости слащав, пуская слюни веры. Шагал он как-то раз, вдруг – Боже! – некто злой, Карающей рукой схватив его за ухо, Упреками хлеща, тотчас сорвал долой Монашеский покров с откормленного брюха: Возмездие!.. Когда слетел его наряд, Отпущенных грехов своих несчетный ряд Он в сердце перебрал, как будто зерна четок. Разоблачен, убит – теперь он тих и кроток, Довольствоваться рад и парою манжет. – Глядите-ка, Тартюф до ниточки раздет! Шкаф
Милейший старичок – старинный шкаф дубовый, Его мореный дуб так пахнет стариной. Лишь дверцы отвори, и запах по столовой, Как старое вино прокатится волной. Хранится много лет в нутре его бездонном, Где ленты, кружева, пахучее тряпье, И бабушки моей косыночка с грифоном, И простыни, и дрань, и детское белье. А в темных закутках, глубинах потаенных, Где завитки волос хранятся в медальонах, Стоит медвяный дух засушенных цветов. Предания хранишь ты в полостях просторных. Ты их всегда и всем повествовать готов Скрипением своих массивных дверец черных! Макс Жакоб (1876–1944) Разрушен прежний мир Под мысом прошлого – необозримы воды, гляжу я, как любовь уносит вдаль пассат, толпа, чем полнятся мои ночные годы, рассеялась. Опять уперт в былое взгляд. На дивных островах, в душе запечатленных — веселье властное и царственный покой. Так резво кони мчат моих годов зеленых, звучит в моей душе их цок по мостовой. Из речи и ветров я выткал покрывало — скрывающий грехи унылый воротник. Акрополь им укрыл до крайнего портала, а мой пернатый шлем к сырой земле поник. Что, власть или земля тебя манит сильнее? Готов расстаться ли ты с кожей и страной? Чтоб мой пернатый шлем поднять, склонились феи, мне душу исцелит их поцелуй стальной. О как печально и покойно дуновенье, пахнувшее невесть с каких концов земли, струится над водой унылый день паденья, разрушен прежний мир, снастите корабли. Тысяча сожалений Я вновь тебя обрел, Кемпер, где зародились мои пятнадцать первых лет, Но не умею обрести я слезы. Уже предместья нищие, а слез все нет как нет, А мне б рыдать, пока не скрыли их березы. Тут все так скудно и убого стало ныне, Пришелец я на каменной чужбине. Мои друзья – в Париже, я для них Обязан кипу сочинить крошащих сучья книг, Так, чтобы сосны тощие воображенья Неслись в тоске и радости движенья. Я будто мраморный. В любителе искусств, Во мне теперешнем уж нет обычных чувств; Вернувшись в этот край, который мне знаком, Я ощутил себя здесь чужаком, Я жду здесь от людей лишь только неприязни. Но холоден и сам – и нету худшей казни. |
