Я не речь, говорит Ахашверош-баран,
я не слово, не ум, не имя.
Скажите, ангелы, для чего вы в зубах и когтях алфавит принесли
на людскую погибель множа наш сон, как чащоба – деревья?
Что ты скажешь Елене, уткнувшись в лебедя языком
вместо красной гортани?
Что скажешь деве, когда она стоит внутри тебя на коленях,
как черный мерин ахейца в черном коне троянском —
живое в мертвом,
а из локтей ее и бедер бьют родники, и из них
лакают слон, гриф и дракон?
Что ты ей скажешь, учуяв вечность и падаль,
звук разгрызенной раковины и червя с раскаленным гвоздем
внутри
Ее колени – внутри твоих.
Ее голос внутри твоего,
ее воспоминания внутри твоей подлой и верткой памяти.
И язык ее, словно вепрь, разрывает желуди твоего тела.
Что ты ей скажешь, какую букву?
Что ты скажешь себе самому, если себя найдешь?
Скажи ему саранча в щитах и доспехах, скажи ему храп
коня блед, коня блюд, коня блядь, коня блуд, гниющего
победоносно заживо над горой поверженных тел —
не Барни придумал это в Кремастере – Патмос.
Я не речь, говорит Ахашверош.
Я – баран.
Я нахожусь между тем, о чем говорю и тем,
про что я молчу – не просто в живой пустоте,
но в паузе, и это – чтобы воскресли и тело, и слово.
Пройденные дороги, степи, шляхи, хайвеи,
раздолбанные проселки
давят мне в спину, как матрас всеми пружинами сразу,
и из груди моей торчит голова леопарда – моя Оранта.
С шерсти моей течет мертвая, как Лазаря плоть, вода.
Меж тем, о чем говорю и о чем молчу, —
отыщи меня. Я там, как буйвол в москитах, хриплю,
из глотки течет пламя и бежит по земле —
и моря полыхают, в них сгорает гнилая
кровь и гнилые яхты. Я – суд миру.
Пройди меня – свою смерть – и найдешь себя.
И смерть станет пружиной рождения под языком,
под правым сосцом, под каждым волосом с жалом гадюки.
Но только ты сам можешь это свершить —
на форуме, под падающим, как спиртовое пламя, снегом,
за прилавком супермаркета, набитого
мертвыми животными и живыми фруктами,
за рулем яхты, с крылом морщинистым птеродактиля
вместо ночного шелка,
на груди у подруги, срезав ей веки бритвой,
а чаще – в прозябанье Ионы,
под сталагмитами черного солнца, мерном уюте
меж героином и юридическим казусом,
из прорехи которого лезут мертвые осы.
Я – твоя смерть, твой верблюд, твоя вечная дева.
Отвергая бога, глотаешь Рака, красного словно опухоль.
Глотаешь время и дали – двух поросят.
Не важно, убил ты бога или родил, а важно
пламя, в котором ты сам стал Богом —
нелепым словом из пяти букв, где одна похожа
на виселицу, вторая на руль лендровера,
а последняя на тело девки, раскинувшей голые ляжки.
Все это я говорю в тишине.
Я говорю для вепря, осла и мухи —
я говорю для придорожного камня и ногтя,
для трехгодичной давности квитанции об оплате.
И огонь брызжет из пасти моей, вопя, как петух, с добрым утром.
Я говорю это, лежа в песке, чтобы встать
и плюнуть в то углубленье, откуда я родом.
Сколько квадриллионов ангелов оживит мой плевок!
Не ищи деву – она в тебе.
Не ищи дерева – оно в тебе.
Не ищи пещеру с вороной – она в тебе.
И не ищи Бога.
Червь о ста тысячах крыл летит надо мной,
с женской грудью, с головой мертвого кролика,
разрушает миры.
А я пью из следа верблюда протухшую воду
и продолжаю путь.
