«Душа проснется, и тогда…» Душа проснется, и тогда заплачет полая вода: найдет сестрица братца, а нам пора прощаться. И вздрогнет на воде кольцо, с козлиным профилем лицо мелькнет и улыбнется. Сестрица отзовется. Вот в шепот сыплется листва, она мертва, она права. Что ей теперь приснится? И нет нигде копытца. Один стакан, и тот разбит, со дна Аленушка глядит, и ветер шепот шевелит. мы молча в шепот сходим и там себя находим. Здесь нас поддерживает свет, и на двоих разлуки нет. Найдет сестрица братца, а нам пора прощаться. «Такую ночь не выбирают –…»
Такую ночь не выбирают – Бог-сирота в нее вступает, и реки жмутся к берегам. И не осталось в мире света, и небо меньше силуэта дождя, прилипшего к ногам. И этот угол отсыревший, и шум листвы полуистлевшей не в темноте, а в нас живут. Мы только помним, мы не видим, мы и святого не обидим, нас только тени здесь поймут. В нас только прошлое осталось, ты не со мною целовалась. Тебе страшней – и ты легка. Твои слова тебя жалеют. И не во тьме, во мне белеют твое лицо, твоя рука. Мы умираем понемногу, мы вышли не на ту дорогу, не тех от мира ждем вестей. Сквозь эту ночь в порывах плача мы, больше ничего не знача, сойдем в костер своих костей. «По ходу солнца в том краю…» По ходу солнца в том краю, где солнце гаснет в вышине, там тень от клена на стене раздвинет комнату мою. «Замедленное яблоко не спит…» Замедленное яблоко не спит, украденное облако не тает – в другие времена оно летит, а в этих временах оно летает. Невнятное, как вольный парадиз, оно уже о том напоминанье, что создано когда-то сверху вниз измученное славой мирозданье. И воздух перекошенным стоит, когда его отсутствием питает не облако, которое летит, а облако, которое летает. «Так ночь пришла, сближая все вокруг…» Так ночь пришла, сближая все вокруг, и, в собственные тени погружаясь, ушли дома на дно прикосновений. И бой часов был переплавлен в тень, дающую немое представленье о медленном смещенье расстояний. Казалось, никого не обходило присутствие погасшего огня. И был лишь тополь где-то в стороне, он был один запружен очертаньем, он поднимал над головой у всех порывистого шелеста причуду, дотягиваясь пальцами до слуха, как слог огня, пропавшего в огне. Его превосходила глубина, он был внутри нее, как в оболочке, он выводил листву из берегов и проносил на острие движенья куда-то вверх, куда не донестись ни страху, ни рассудку, ни покою. Где ночь переворачивала небо, одной звездой его обозначая. проза Мнимые пространства Сверхгород – это сверхниша, а ниша – обманчивое пространство, обиталище, где можно как будто укрыться. Ниши чаще всего пусты, город заполнен ими, это толпы дверей, никуда не ведущих. Но есть города, где в их мнимых пространствах можно увидеть того, кого называют небесной дверью, снисшедшей на землю. Ниша – тайник, стена и не стена, пауза в стене, призрачное пространство. Не надо искать где-нибудь в мироздании место, где пространство и время совмещены в одно – войди в нишу и ты почувствуешь, что это место здесь. Войди – и ты отождествишься с ней: станешь кирпичом в стене, частью стены. Ниша – сакральный символ: там мог бы стоять царь, а это узел и замок мира, отделяющий порядок от хаоса. Но ниши призрачны. Любой ключ, сделанный наугад, мог бы к ним подойти, но нет у них замков. Ниша, забранная решеткой, – у-у, страх! – тюрьма. Свет, попадая туда, кружится, как в водовороте. Поставь кого-нибудь в нишу, и от него можно спрятаться, потому что тот видит только перед собой, как прожектор или как лошадь в шорах: шаг в сторону – и ты незрим для него. Пространство ниши не ведает о размерах: в нее можно поместить все что угодно: от Кремля до иголки, потому что там все становится декоративным, игрушечным. Если человек открыт, как Адам, любопытен, а мир для него загадочен, деятелен и скульптурен, то ниша – это скульптура наоборот, наизнанку, и нет такой дороги, по которой она бы двинулась к какой-нибудь цели. Ниша – тупик, и в душе каждого их множество. Возвестивший о том, что все люди – братья, рушил стену с нишами, и в этом ответ на вопрос: самоубийцы ли пророки? Выйти из ниши страшно, но сделай шаг – и ты увидишь, что этих ниш тысячи. Вот негерой, занимающий нишу героя, вот нецарь, занимающий нишу царя, вот непророк, занимающий нишу пророка. Самозванец – тот же самоубийца, потому что самовольно занимает нишу царя, или героя, или пророка. Он идет на подлог: начинает со лжи, которую представляет как правду, потом сам верит в это как в правду. Самоубийца уравнивает себя с началом жизни. Занимает место, нишу этого начала. Дальше нет ничего, никакого начала: жизнь равноправна с ним и равна небытию. Но кто добровольно может покинуть свою нору, выйти на склон горы, изрытой гроздьями нор? Ведь если ниша твоя позади – пред тобою стена изначальная, нерушимая, та, что не ограждает и удаляет, а все делает близким. Перед стеной ты свободен и не ограничен нишей своего существования. И ты не вмурован в нее, как в последнюю инстанцию, и нет в ней ничего последнего. |
