Баллада Я поймал больную птицу, но боюсь ее лечить. Что-то к смерти в ней стремится, что-то рвет живую нить. Опускает в сердце крылья, между ребер шелестит и порывами бессилья неотступное двоит. А глаза в холодной схиме, и нельзя никак прочесть там созвездьями иными в буквы сложенную весть. Не намеренно – случайно – воздух клюва пригублю, настороженную тайну ненароком разделю. …Вот по плачущей дороге семерых ведут в распыл. Чью беду и чьи тревоги этот воздух сохранил? Шестерых враги убили, а седьмого сберегли. Шестерым лежать в могиле, одному не знать земли. Вот он бродит над землею, под собой не чуя ног, мерой Бога именною бесконечно одинок. Снегопад бывает белым и не может быть другим. Только кто же мажет мелом в сон свивающийся дым, если в мире, в мире целом только он и невредим? Он идет, себя не пряча в исчезающей дали, потому что тех убили, а его убить забыли и случайно сберегли. Сберегли его, не плача, память, птица, пар земли. «Во дворе играют в домино…» Во дворе играют в домино, молчаливы флейты папирос, сквозь дымок качается окно дома, обреченного на снос. На балконе сушится белье, наизнанку вывернутый быт, разбинтованное бытие, откровенное, как инвалид. Старый стол простужено скрипит, схваченный гвоздями домино, слева сердце или дом дрожит, флейтам в такт качается окно. Контрапункт Останься, боль, в иголке! Останься, ветер, в челке пугливого коня! Останься, мир, снаружи, стань лучше или хуже, но не входи в меня! Пусть я уйду в иголку, но что мне в этом толку? В ней заточенья нет. Я стану ветром в челке и там, внутри иголки, как в низенькой светелке, войду в погасший свет, себя сведу на нет. Но стоит уколоться кому-нибудь, как вдруг свет заново прольется, и мир во мне очнется, и шевельнется звук. И вспрянут где-то кони, спасаясь от погони беды, пропавшей в стоне, в лугах теряя след. Нет лжи в таком обмане. И топот, скрытый в ране, копытами раздет. Табун с судьбой в обнимку несет на гривах дымку, и на его пути глядят стога из мрака, как знаки зодиака. Ты их прочти. Но, преклонив колена в предощущенье плена, иголку в стоге сена мне не найти. Плач Иуды
Иуда плачет – быть беде! Печать невинного греха он снова ставит на воде, и рыбы глохнут от стиха. Иуда плачет – быть беде! Он отражается в воде. И волны, крыльями шурша, и камни, жабрами дыша, следят за ним. Твердь порастает чешуей, и, поглощаемый слезой, твердеет дым. Иуда плачет – быть беде! Опережая скорбь Христа, он тянется к своей звезде и чувствует: она пуста. В ней нет ни света, ни тепла – одна промозглая зола. Она – не кровь и не вода, ей никому и никогда не смыть греха. И остается в голос свой вводить, как шорох огневой, упрек стиха. «Дождя отвесная река…» Дождя отвесная река без берегов в пределах взгляда, впадая в шелест листопада, текла в изгибах ветерка. Она текла издалека и останавливалась где-то. И, как в мелодии кларнета, в объем вступали облака. Я не видал подобных рек. Все эти заводи, стремнины мне говорили: без причины в ней где-то тонет человек. И лужи, полные водой, тянулись вверх, когда казалось, что никому не удавалось склоняться, плача над собой. «Мелкий дождь идет на нет…» Мелкий дождь идет на нет, окна смотрят сонно. Вот и выключили свет в красной ветке клена. И внутри ее темно и, наверно, сыро, и глядит она в окно, словно в полость мира. И глядит она туда, век не поднимая, – в отблеск Страшного суда, в отголосок рая. В доме шумно и тепло, жизнь течет простая. Но трещит по швам стекло, в ночь перерастая. Это музыка в бреду растеряла звуки. Но кому нести беду, простирая руки? И кому искать ответ и шептать при громе? Вот и все. Погашен свет. Стало тихо в доме. |
