Не слышала ничего, что щемило бы круче

одинокого насвистывания в ночной тиши –

словно зов, не верящий в отзыв, как простая

такая весть – эй, слышишь, я здесь,

я тот, кто свистит, сам-с-усам, у меня есть

свирелька, свистулька, меня не увидишь,

не потрогаешь, не пожалеешь, я сам, ничего

мне ни дашь, ни возьмешь, вот сердце только

попридержи, я ножонкой сучу, по камушкам-

мушкам стучу, на макушке шапчонка, ау,

зову – не отзывайтесь, в осторожных кустах

придорожных возня – такова моя песенка,

есть я – нет меня, ух ты, сам себе сирота

я и матушка, вот не грусти только, я

крестный отец слепому туману, лодкам

в черных бухтах и каждому слову,

что пишешь на белых своих листах.

(раз)

Я выбираю любые способы жить, умирая.

Я родилась, открыла рот и, гляньте-ка, посмела

                                                        (сказать слова, которые

       другие выписывают до седины, но я-то) – глупо смею

уходить, приходя, здороваться, прощаясь.

Добрый вечер, месье Гоген, не прикасайтесь ко мне.

Не прикасайтесь ко мне, моя плоть разделена

на завтраки и обеды, ее развозят самолеты и корабли.

(два)

Сижу, смотрю, что делают другие, и щелкаю заколкой для волос.

Когда б так было вечно, я б испугалась – зреют яблоки в саду, и хоть не Янка пьет молоко (как в том стишке у Иманта), но мысли брызжут, беспечно озаряя звездам путь – что, не успею? Зрелость не придет? Не встанет у ворот? А станет молчать, звонить. лишь взгляд поверх столов, по вьюгой натянутой струне, заснеженной (не заблудиться бы) дорогой

придет, но в двери – нет?

Нечестно так сидеть возле тебя

заколкой щелкать и не знать

мы еще с этой или с той (из двух сторон),

задернуты экраном ночи. Лампа дневного света уплощает тени.

Добрый вечер, месье Гоген. Вам почта. На открытке медная лиса под сенью леса.

меня разбудила соседка, просит пятерку на молоко, гляжу ей

в глаза, не даю, а после не могу заснуть, даже накрывшись с

головой одеялом, слушаю детский плач за стеной, на четвертом

этаже кто-то долбит по клавишам, по одним белым

ты говоришь, я твое piano forte,

всегда мажорное,

задерживаю дыхание,

меня постоянно выдают сжатые кулаки

Можешь не прятаться за кофейной чашкой.

Утреннее солнце салит точно.

Горячий душ, гренки, обезжиренный йогурт,

Отличная музыка на твоем компакте – вряд ли

Это поможет.

Ты растворишься в тысяче солнечных зайчиков.

Я наблюдаю за контуром облака над лесом предместья.

                                                  Небеса свободны, просты.

Спокойное воскресное утро, морозец, снежок; погода

                                                благоприятствует полетам.

Серебро и капелька золота. Равновесие циана и мадженты –

                                                       плюс капелька yellow.

Черного как пить дать нету. Нету? Пара ворон

                                      промелькнет– пожалуйте, черный.

Взмах серых рассветных крыльев.

Бабочки паутинно-нежны. Прикосновенье случайно.

Эта ночь сожжена без остатка. Поди нет?

Ты так многозначительно-улыбчив. Глаза твои желты, ай!

рожок для обуви красный как язык шакала сразу же

                                                                   после трапезы

каждое утро обнимает мою пятку и вталкивает вглубь туфли

как горка что началась у борта надувного титаника

а заканчивается мячиками на волнах резинового аквапарка

рожок для туфель алевший среди полупустых флаконов

                                                                          аэрозоля

на полке пыльного стеллажа в прихожей когда я появилась

его оставила прежняя обитательница квартиры

архитектор замков из песка с песочной косицей

как только ее трубадур сделал ноги

рожки в доме сделались запретной темой

я все еще была в пути, а пальцы сумерек уже обрывали хрупкие олеандры и прочую красу за оградой, где вне ботанического присмотра пахла крапива сквозь кованое железо.

я все еще была в пути, но ту девочку, что вылезла из черной машины, уже ждала бабушка перед домом – или мама, одно окно освещено, какая грусть, платочек в кармане голубого халата, в другом – ключи, вижу, рука прижимается к телу.

я все еще была в пути, и кто-то окликнул друга за садовой калиткой, кто-то сосчитал за морем звезды, кто-то за горами повернулся с боку на бок, а я все прикидывала, как лучше перевести его стихотворение «чворобок»: коробка не коробка, створ не створ, знаю, что не куб.

звонок ожил на руле.

я в пути, а мое Одиноково спит, ан нет, сосед гуляет с собакой.

обычно не здороваемся, но тут нашлась улыбка для той,

что, считая точки на карте августа,

осваивается с дорогой