Для замены ваты, которой много требовалось при лечении обширных пролежней, гнойных плевритов (после резекции ребер) или вскрытых аппендикулярных абсцессов (тогда нам встречались только запущенные случаи), мы пользовались простерилизованными мешочками с опилками или измельченным торфом.

Здесь не место описывать затруднения и лишения бытового характера, которые приходилось испытывать и преодолевать всему населению, в том числе, конечно, и медработникам (недостаток топлива, перебои в освещении, полное отсутствие мануфактуры, обуви и т. п.). Следует вкратце упомянуть только о тех, которые так или иначе отражались на нашей медицинской работе.

Очень тягостным было полное отсутствие мыла. Если в больнице какой-то выход мы находили в крайне экономном использовании имевшегося у нас запаса зеленого мыла, то в домашних условиях положение было катастрофическим. По временам приходилось руки оттирать песком, белье стирать в щелоке (который мы употребляли и для обработки рук в перевязочной).

В связи с отсутствием спичек все население быстро переключилось на зажигалки, а некоторые наши товарищи придумали даже какие-то химические способы добывания огня. Временами и в больнице было очень плохо с освещением — выручали самодельные плошки. Длительное время совсем не было писчей бумаги— откуда- . то появилась разнообразная макулатура. Всю документацию (рецепты, истории болезни, отчеты) мы еще долго писали на оборотной стороне разных бланков, накладных, торговых счетов.

Воскрешая в памяти грандиозную пандемию 1919— 1921 годов, невольно основное внимание приходится уделять лечению сыпнотифозных больных. Это вполне оправдано. Ведь о каких-либо широких, достаточно эффективных профилактических мероприятиях в условиях ожесточенной гражданской войны, постоянных «смен властей», разгула политического бандитизма (петлюровского, махновского и пр. толка), почти полного отрыва от вышестоящих инстанций здравоохранения не приходилось и мечтать. Это в первую очередь относится к борьбе с завшивленностью, этим главным источником заболеваемости.

Завшивленность населения была невероятной. Проходя в период громадного скопления мешочников по перрону христиновского вокзала, я неоднократно буквально чувствовал под ногами треск раздавливаемых вшей. В один из служебных приездов в Киев мне пришлось ехать трамваем по Бульварно-Кудряковской улице. Одновременно со мной в переполненный вагон влез какой-то старик в грязно-сером рваном пальто. Когда я пригляделся к нему ближе, то увидел, что пальто было черного цвета, а «серость» зависела от бесчисленных вшей, ползавших по нему. Поразительней всего, что никто из окружающих не обращал на это никакого внимания. Собственными глазами мне как-то пришлось видеть, как в переполненной теплушке четыре грязных завшивленных мешочника спокойно сидели на окоченевшем трупе своего умершего в пути спутника. Все мы, медработники, возвращаясь с работы, в обязательном порядке искали вшей на своем платье и, как правило, их обнаруживали.

Что мы могли противопоставить такому нашествию носителей сыпнотифозной инфекции в условиях нашего довольно крупного железнодорожного узла?

За отсутствием топлива бани работали очень плохо, мыла не было. Наличный арсенал дезинсекционных средств был трагически мизерен: по квартирам выздоравливающих или умерших больных ходил со своим ведром-пульверизатором наш фельдшер-дезинфектор Н. К. Дубовик и поливал что было возможно карболовым раствором. Он же, да и мы все, усердно рекомендовали почаще вываривать белье и постельные принадлежности. В нашей аптеке все желающие могли получить небольшие пакетики серой ртутной мази (пока она была) для ношения в виде ладанки на шее... Даже в больнице мы вынуждены были ограничиваться вывариванием и тщательным проглаживанием горячим утюгом личных вещей больных. Лишь в конце 1920 года нам удалось раздобыть брошенную какой-то воинской частью передвижную пароформалиновую камеру.

Только тогда, когда и в наших периферийных районах окончательно стабилизировалось положение и прочно утвердились советские порядки, началась настоящая, комплексная, широко организованная борьба с сыпным тифом.

На всех крупных железнодорожных узлах были организованы мощные санитарно-пропускные пункты, обеспечившие обязательную обработку всех проезжающих. В борьбу за санитарное благополучие стали включаться все более широкие слои населения. Мы, медработники, получили на вооружение новые по тому времени формы активной профилактической работы — массовые «дни» и «недели», поквартирные обходы с участием активистов для выявления завшивленных, показательные общественные «суды» над злостными нарушителями правил личной гигиены и пр. И результаты не заставили себя ждать: кривая заболеваемости стала быстро снижаться!

* * *

Вспоминая те далекие, наполненные лишениями, а для многих и горем дни, а также людей, которые все это переносили, невольно задаешь себе вопрос: почему дни эти не кажутся мрачными, безрадостными? Почему, наоборот, они воскресают в памяти овеянными каким-то духом бодрости, энергии, жизнеутверждения?

Ответ может быть только один. Потому, что описываемый период в жизни народа не был только временем трудностей и лишений. В значительно большей степени он был периодом борьбы с трудностями и лишениями. В тяжелых муках рождалось новое, лучшее. Это отлично чувствовали, хотя далеко не всегда отчетливо понимали, буквально все. И это давало силы переносить любые испытания.

5. Новогодний урок

К концу 1921 года гражданская война близилась к концу, постепенно начала налаживаться мирная трудовая жизнь. И в нашей небольшой дружеской компании возникла мысль организовать коллективную встречу нового, 1922 года в семье одного деповского инженера.

Собрались заранее, сидели за столом, разговаривали, шутили, закусывали. Предлагали и домашнее вино, наливку. Но мне почему-то пить не хотелось, что вызвало даже недовольство хозяйки.

Уже стрелка часов подходила к двенадцати, как неожиданно прибежал санитар: меня срочно вызывали к тяжелораненому. Я быстро оделся и поспешил в больницу. Раненый оказался в бессознательном состоянии. Доставившие его люди сообщили, что он работал сторожем сельской кооперативной лавки. Часа два назад на него напали какие-то бандиты и топором проломили череп.

При неверном свете самодельных светильников (электростанция тогда работала с большими перебоями) я приступил к осмотру раненого. Он оказался маленьким, худым, лохматым старичком, с заросшим до самых глаз лицом. В левой теменной области у него зияла большая рана, на дне которой торчали костные осколки и кусочки мозгового вещества.

Мы быстро приступили к операции. Я тщательно обработал рану, удалил осколки, убрал размозженную мозговую ткань, закрыл дефект твердой мозговой оболочки куском широкой фасции бедра и наглухо зашил кожу. Все прошло гладко, хорошо, и я не раз поздравлял себя с тем, что не выпил на встрече Нового года ни капли спиртного. Сверх ожидания больной быстро поправился и выписался из больницы.

Спустя две-три недели я как-то довольно поздно вечером вернулся с работы домой. Войдя в нашу большую слабоосвещенную кухню, я был поражен, увидев в ней целую толпу каких-то людей, главным образом детей. Впереди них стоял наш недавний тяжелый больной. Оказалось, что у этого «старичка» сравнительно еще молодая жена и восемь детей мал мала меньше.

Не успел я еще хорошо сориентироваться в обстановке, как услышал повелительный голос старика: «На колени!» И вся эта мелюзга опустилась на колени...

Я стоял потрясенный, со сжатым от волнения горлом. Чьи-то благодарные губы ловили мои руки, чьи-то маленькие ладони обнимали мои колени.

Вот она, лучшая награда, которую судьба иногда посылает врачу на его нелегком трудовом пути...

* * *

Вся эта сцена навсегда запечатлелась в моей памяти. И не только как трогательно-наивное выражение глубокой признательности больного за оказанную ему в тяжкой беде помощь, но и как постоянное напоминание о суровой ответственности врача.