Ф. П. Гааз (1780—1853) родился в небольшом городке возле Кельна. Медицинское образование получил в Вене, где работал под руководством известного в то время офтальмолога профессора А. Шмидта.

Случайно призванный к заболевшему русскому вельможе Репнину, Гааз с успехом его вылечил и, послушавшись уговоров своего благодарного пациента, отправился вместе с ним в Россию и с 1802 года поселился в Москве.

В Москве Федор Петрович быстро приобрел репутацию отличного специалиста и гуманного, отзывчивого врача. Имея обширную частную практику, он безотказно помогал неимущим больным, систематически посещал ряд московских больниц и «богоугодных заведений», неизменно пользуясь любовью и признательностью обиженных судьбой людей.

В период наполеоновского нашествия Гааз был призван в действующую армию, дошел до Парижа. Выйдя после окончания войны в отставку, он вернулся в ставшую ему второй родиной Москву.

К тому времени Федор Петрович стал одним из самых видных врачей древней русской столицы. Его постоянно приглашали на консультации, к нему приезжали советоваться издалека. Несмотря на полное отсутствие корысти, он, в силу своего положения, стал обладателем значительных средств, приобрел дом в Москве, имение в подмосковном селе Тишки, где устроил суконную фабрику. По тогдашней моде, Гааз выезжал к больным в карете, на четырех белых лошадях цугом... В общем, вел образ жизни серьезного, обеспеченного и всеми уважаемого врача.

И вот к этому, известному своим душевным благородством и добротой, человеку в 1828 году обратился московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын (по тому времени на редкость гуманный и культурный администратор) с предложением войти в состав организованного по его настоянию губернского «попечительного о тюрьмах комитета».*

*(Это было второе, после Петербурга, отделение утвержденного еще в 1818 году Александром I «попечительного о тюрьмах общества» — организации, первоначально имевшей чисто филантропический характер, но затем получившей и некоторые административные права. Наличие таких прав открывало известные возможности активного воздействия на жестокие тюремные «порядки» того времени.)

Гааз горячо откликнулся на предложение. С этого времени он, как пишет А. Ф. Кони, «с новой деятельностью начал и новую жизнь».

«Увидав воочию положение тюремного дела, войдя в соприкосновение с арестантами, Федор Петрович, очевидно, испытал сильное душевное потрясение. Мужественная душа его не убоялась, однако, горького однообразия представившихся ему картин... С непоколебимою любовью к людям и к правде вгляделся он в эти картины и с упорной горячностью стал трудиться над смягчением их темных сторон. Этому труду и этой любви отдал он все свое время, постепенно перестав жить для себя... Чем дальше шли годы... тем резче изменялись образ и условия жизни Гааза. Быстро исчезли белые лошади и карета, с молотка пошла оставленная |без «хозяйского глаза» и заброшенная суконная фабрика, бесследно продана была недвижимость, обветшал оригинальный костюм, и когда, в 1853 году, пришлось хоронить некогда видного и известного московского врача, обратившегося, по мнению некоторых, в смешного одинокого чудака, то оказалось необходимым сделать это на счет полиции...»

Гааз жил в царствование Николая I, не без основания прозванного Николаем Палкиным, в суровую эпоху крепостничества, народного бесправия, бессмысленной жестокости. Неудивительно, что в таких условиях положение людей, лишенных, нередко без должных оснований, свободы, было ужасным. «За виновным отрицались почти все человеческие права и потребности, больному отказывалось в действительной помощи, несчастному—в участии».

Сделавшись, как член комитета, главным врачом московских тюрем, Гааз с самого начала особое внимание обратил на пересыльную тюрьму, расположенную на Воробьевых горах (теперь Ленинские горы, где высится здание Московского университета).

В эту тюрьму поступали из 24 губерний европейской России арестанты, направляемые в Сибирь и «места не столь отдаленные». Ежегодно число их достигло 6—8, а в отдельные годы 10—11 и даже 18 тысяч. В общем итоге за период с 1827 по 1846 год в одну только Сибирь препровождено через Москву почти 160 тысяч человек, не считая детей, следовавших за родителями.

В пересыльной тюрьме Ф. П. Гааз пришел в соприкосновение со всею массой ссыльных, и картина их физических и нравственных страданий предстала перед ним во всей своей ужасающей наготе.

Прежде всего его до глубины души поразила широко практиковавшаяся тогда система препровождения ссыльных «на пруте». Заключалась эта система в том, что попадавших под ее действие ссыльных как бы нанизывали по 8—10 человек на толстый, железный, длиною в аршин, прут, снабженный специальными наручниками. Прикованные таким образом за одну руку к пруту арестанты, притом различные по возрасту, росту, здоровью, выносливости, насильственно соединялись на все время многодневного пути. *

*(Следование в отдаленные районы Сибири по этапу в то время продолжалось пять с половиной месяцев. )

«Топочась около прута, наступая друг на друга, натирая затекавшие руки наручнями, железо которых невыносимо накалялось под лучами степного солнца и леденило зимою, причиняя раны и отморожения», несчастные ссыльные следовали к месту назначения. Они оставались «на пруте» и во время она, и при отправлении естественных надобностей. Лишь в тех случаях, когда «товарищи по пруту приволокли с собой умирающего или тяжко больного, на которого брань, проклятия и даже побои спутников уже не действуют ободряющим образом», охрана бывала вынуждена на очередном этапном пункте отключать от прута таких горемык. Следует отметить, что жертвами этой системы в основном являлись не опасные преступники, осужденные на каторгу,— они хотя и были закованы в ножные кандалы, могли идти более или менее свободно,— а люди, отправляемые административно по месту жительства, просрочившие паспорта, пленные горцы и заложники, беглые кантонисты, даже посылаемые за счет помещиков до их имений крепостные, бывшие на подсобных заработках и пр.

Поняв весь ужас этой бесчеловечной системы, Ф. П. Гааз до самой смерти вел с ней упорную, непримиримую борьбу. Однако, несмотря даже на сочувствие и помощь князя Д. В. Голицына, добиться радикального решения вопроса о «пруте» ему не удалось. Многочисленные ходатайства, мотивированные доклады, личные просьбы, направляемые в высшие правительственные сферы, встречали холодное равнодушие. У непосредственно заинтересованных министров — военного и внутренних дел, а также у командира отдельного корпуса внутренней стражи генерала Капцевича они вызывали злобное раздражение против «беспокойного» доктора, «утрированного филантропа», постоянно добивавшегося, по выражению всесильного графа Закревского,незаслуженных удобств» для заключенных и «развращавшего» их своими постоянными «выдумками».

Однако все эти неудачи и связанные с ними доносы, угрозы, даже оскорбления со стороны власть имущих не сломили Гааза. Не добившись отмены бесчеловечной системы препровождения ссыльных «в ручных укреплениях» в общегосударственном масштабе, он настойчиво искал пути обхода ее или хотя бы частичного изменения в местных московских условиях. В конце концов Гааз добился того, чтобы прибывающих в Москву на «пруте» ссыльных перековывали в изобретенные им ножные кандалы облегченного типа («гаазовские»).

Ссыльные такое нововведение приняли с восторгом: подвязывая довольно длинную цепь кандалов к поясу, они обретали возможность нормально передвигаться и получали свободу рук.

Гааз в течение всей своей жизни не пропустил ни одной партии, не сняв кого только возможно с прута. «Ни возраст, ни упадок физических сил, ни постоянные столкновения с этапным начальством, ни недостаток средств не могли охладить его к этой «службе»... Недостатку средств на заготовку «гаазовских» кандалов он помогал своими щедрыми пожертвованиями, пока имел хоть какие-нибудь деньги, а затем приношениями своих знакомых и богатых людей, которые были не в силах отказать старику, никогда ничего не просившему... для себя».