Внезапно и на площади в войсках генерала Леонтьева произошло движение: солдаты Киевского полка самовольно стали становиться в ружье. Это было началом восстания. Генерал Леонтьев, находившийся у баталиона 7-го егерского полка, послал к ним штабс-капитана Лошакова с тем, чтобы офицер напомнил им о долге к присяге. Но Лошаков возвратился ни с чем: солдаты не стали его слушать. Тогда Леонтьев пошел к солдатам и спросил их, чего они хотят. Солдаты не отвечали, поворачивались к генералу спиной, производили шум, переходили из одних рядов в другие, разговаривали между собой. Генерал возвратился к егерям. Майор Ясинский бросился к поселянам, которых сдерживала рота капитана Жуйкова, с целью «выяснить их намерения». Предводитель одной из трупп поселян (общего предводителя у них не было), унтер-офицер Васильев, заявил Ясинскому о требовании поселян: выдать им генерала Леонтьева, всех офицеров и чиновников полкового управления округа Киевского полка, — в противном случае поселяне, «по первому знаку из баталиона Киевского полка, ворвутся в город и никого из начальников не оставят в живых». Но события начали уже развертываться стремительными темпами. Этому способствовало, во-первых, присоединение к поселянам рабочих 10-го баталиона, во-вторых, самовольное прибытие на площадь двух рот Киевского полка, до которых дошло известие о приближении поселян-однодеревенцев. Общее смятение еще более усилилось, когда солдаты этих рот оттеснили прислугу батареи, стоявшей у штаба дивизии, и завладели орудиями. Солдаты Киевского полка шеренгами закрыли устья улиц, выходящих на площадь, и этим отрезали отступление в город всем офицерам. Генерал Леонтьев с несколькими офицерами находился в это время у моста и вел переговоры с поселянами. Он, видимо, все еще надеялся на благополучный исход дела, хотя для всего города исход этот был давно ясен.

«Я был поражен, — воспоминает очевидец, — наступившей внезапно необыкновенной тишиной, предвестницей ужаснейшей бури… Люди, как привидения, мелькали из дома в дом, а из ворот и окон они выглядывали с трепетом, ожидая чего-то таинственного, зловещего. В самой природе было что-то зловещее: был страшный зной, тяжело дышалось, пот градом катился с лица, во всем теле чувствовалась какая-то особенная слабость и изнеможение, мысли были расстроены… Солнце было как бы в затмении: сквозь мглу и туман оно казалось раскаленным ядром, с двумя кольцеобразными каймами».

Затишье продолжалось недолго. У заставы произошло движение: поселяне медленно стали подвигаться к мосту. Увидев приближение своих однодеревенцев, солдаты Киевского полка криками, свистками, бросанием вверх шапок ободряли их. На просьбу командующего орудием капитана Грязнова (орудие стояло на мосту) открыть по наступавшим огонь, генерал приказал отвезти орудие назад. Заметив отъезд орудия, поселяне, ободряемые условными знаками и криками солдат Киевского полка, ринулись на мост, и через несколько минут огромная толпа их смешалась с солдатами, стоявшими на площади. Поселяне прежде всего устремились к дому штаба дивизии, предполагая найти там генерала Леонтьева и офицеров. Несмотря на то, что перед дверьми квартиры Леонтьева стоял баталион 7-го егерского полка, поселяне ворвались в квартиру генерала, разгромили ее, выбили стекла и, не — найдя в ней генерала, выбежали на улицу. Генерал Леонтьев, чтобы спасти свою жизнь, скрылся между рядами баталиона, но по высокому султану поселяне заметили его там и яростно устремились в середину колонны. Егеря раздвинулись, и мастеровой 10-го баталиона Хаим Рывкинд, схватив за грудь Леонтьева, увлек его в толпу поселян и мастеровых рабочего баталиона. Генерала сильно избили. Каждый поселянин наносил ему несколько ударов «счетом». Ночью он скончался. Большинство находившихся на площади офицеров, не ожидая себе пощады, поспешили укрыться в дом штаба дивизии, где все они сразу же попали в руки поселян, громивших помещиков штаба.

Город наполнился поселянами, всюду искавшими начальство. В поисках скрывшихся в городе офицеров и чиновников, кроме поселян Киевского округа, активное участие приняли приехавшие в город поселяне Мекленбургского округа, мастеровые рабочего баталиона, а также многие солдаты резервного баталиона Киевского полка. Офицеры, пытавшиеся найти защиту (в рядах этого баталиона, все были избиты. Солдаты баталионов 7-го егерского и сводного карабинерного полков не принимали участия в избиении офицеров, но и не защищали их, — они оставались зрителями. Офицеры этих баталионов находились при своих ротах и остались невредимы, но поселяне не пощадили никого из офицеров штаба дивизии и Киевского полка. Устрашенные жители попрятались по домам.

Только к вечеру поселяне покинули город и разошлись по своим округам.

Кроме генерала Леонтьева, было убито 20 офицеров и 30 человек сильно избиты. Хотя поселяне ушли из города, но ожидание их возвращения оковало волю оставшегося в городе начальства.

В эти два дня жизнь в городе замерла. Улицы опустели. Дома с закрытыми ставнями казались вымершими. Городское управление бездействовало. Купцы — члены городской думы и магистрата, — устрашенные возмущением, не показывались на улицах города. Все ждали нового нападения поселян. Но нападение на город не повторилось. Поселяне, вернувшиеся в свои округа, вновь подняли в них восстание.

Какие же меры приняло правительство для ликвидации восстания?

Известие о возмущении в 1-й гренадерской дивизии привело царя в ужас. До тех пор, пока можно было надеяться, что возмущение во 2-й гренадерской дивизии не выйдет за пределы Старорусского уезда, Николай не сомневался, что оно будет подавлено генералом Эйлером. Но теперь обстановка становилась сугубо грозной: волна возмущения быстро катилась к воротам столицы. К тому же события в Австрийском полку имели одну важную особенность: к восставшим поселянам присоединился резервный баталион, т. е. вооруженная регулярная часть. Это обстоятельство крайне удручающе подействовало на царя. Он писал генералу Толстому, командующему в Литве резервной армией: «…Между тем, здесь у нас в военном поселении произошло для меня самое прискорбное и весьма важное происшествие»… (идет описание возмущения в Старорусском уделе. — П. Е.) «…но, что хуже, в Австрийском полку убили командира, и, кажется, резервный сей баталион в том участвовал». Классовым чутьем Николай I понял всю серьезность угрозы, ее размеры и классовую основу движения. Он ни на минуту не верил сообщениям генерала Эйлера о том, что восстание поселян является следствием единственной и притом случайной причины — появления холеры. Он настойчиво добивался от него выявления истинных причин возмущения. Царь понял также, что «бунт в Новгороде, — как писал он Толстому, — важнее, чем бунт в Литве, ибо последствия могут быть страшные. Не дай и сохрани нас от того милосердный бог, но я крайне беспокоюсь». Да, он не сомневался, что тяжелая, вначале неудачная и еще далеко не оконченная война с Польшей была менее опасна по сравнению с тем, что делалось дома. Плохие последствия войны с Польшей не угрожают его трону и господствующему классу. То, что делается дома, опаснее.

Он знает: последствия могут быть действительно страшные, ибо это не простой солдатский бунт, поднятый из-за плохой пищи и мордобоя, а могучее классовое движение, корнями уходящее в гущу миллионных народных масс, способное сломать рамки господствующей системы. И разве не напоминает ему это движение, хотя и не организованное, стихийное, тот «хаос» на Западе, к которому он с ужасом присматривался в последний год?[10]

Известие о том, что возмутилась вся 1-я гренадерская дивизия, расположенная в двух-трех переходах от столицы, заставило Николая принять срочные меры. Но войск в столице было мало, все было отправлено на польский фронт, и царь пускает в оборот престиж «помазанника божия». «Я посылаю завтра Орлова, графа Строганова и князя Долгорукова, чтоб моим именем восстановить порядок. Но не ручаюсь, чтоб успели, и тогда поеду сам. Все сие крайне меня огорчает», — пишет он Толстому.