«Слышу, как взрываются бомбы в его голове…» Слышу, как взрываются бомбы в его голове, как по трубочке время пенится, точно cola. Тошнокола со дна стакана, пей даже две — я не пью, в глазах твоих блеск блуждающего осколка. Свет дыханием сырости зачат в смертельные дни. Жизнь короткой и славной будет (эй, хватит булькать) — как узнать бы точнее по солнцу, по ветру и по луне на струнах моста в колыбельной люльке, что еще приготовит время. Зимы пирог? Взбитый снег на сухом корже, снеговик с лопатой! Я хочу ощутить сквозь кожу, как ты продрог, и дрожать до конца с тобой под стеклянной ватой. А потом теплом защекочет небо, зашевелит. Разморозятся облака, поплывет картина. Я хочу ощутить сквозь кожу, как жизнь болит. И тепло на лице, будто солнечная урина. «Снаружи идет война, я, конечно, годен…» Снаружи идет война, я, конечно, годен. Здесь мои стол, кровать, в кровати жена. Значит, этот с ней рядом – я, а не меч господень. Снится покой. Внутри тишина. И берегу себя, но когда воюю, впадая в чужие «я», я – агент двойной, вспоминаю немецкую сторожевую, дворового дебила, гонявшегося за мной, полеты в космос, балеты, фронты, атаки, потоки страха, по́том въевшуюся боль, хитрована с женой и сыном, бесстрашных даки, до победы бьющуюся голь. Пото́м всем достанется на орехи, на мыло, на водку от победителей войн. Снаружи идет война. Саперы, морпехи, крысы штабные, вести с передовой. «Человек лежит, читает, никому не мешает…» Человек лежит, читает, никому не мешает. Другой приходит: «Помоги снять сапоги, дорогая! Умаялся!» А потом языком смешает водку с хлебом, боль с кипятком для чая. Человек смеется – аж слезы брызжут, — до надрыва смеется, усталость ему неизвестна. А другой в сомненье – не заработала б грыжу: «Лежи, дорогая, читай со смешного места». «В голове больше нет ни слов, ни нот…» В голове больше нет ни слов, ни нот. Чистое небо. Не отследишь полет. Нет остановок в небе на сон и суд. Слова только сделают хуже, когда придут. Без них было проще смотреть на летящий прах, на снег, расплывающийся в лучах; знать, что захочешь вернуться, а не к чему. И за полетом следишь по себе самому… Exegi monumentum (I) Я возвращаюсь к пра… Потомок мой, внучатый мой какой-нибудь племянник (совсем другой язык ему родной), но пленник духа и его посланник к корням вернуться, стадию корней минуя и условной пуповины, почувствует меня (стихи, верней) и отзовется хоть на половину, на четверть боли (не ушла пока), восьмую счастья (боль не доконала). Века прошли в пустыне и века — среди полей, лесов, водоканалов. И колесо судьбы (моей судьбы), проехавшись по всем, завязнет в прахе. …Я возвращаюсь в рай. Грехи, мольбы — лишь напрокат одолженные страхи. Exegi monumentum (II)
И сто процентов – буду я кому-нибудь любезен за то, что с гор, лесов, полей, морей и бездн я к жалости и милости взывал. Срывался на слова, но продолжал быть эхом — по молочаю, по дорожкам, где лишь пехом и молча. Стоп, привал. Сползая тенью, тьмой цепляясь за кустарник, к забытым навсегда я поднесу фонарик: всех узнаю́ я здесь — и я один из них, кто эхом или тенью, и словом, и строкой, и всем стихотвореньем жив и не умер весь. «Вода течет, набирая мужскую силу…» Вода течет, набирая мужскую силу, по глиняным трубам, по насыпным валам. Входишь в бассейн харибду любить и сциллу — голые их тела плывут по волнам. Можно любить, желаний своих не пряча, грудь полновесную, полный тепла живот. Каждое утро жизнь начиналась с плача и заплеталась струями слов и вод по мрамору пола и чистому небу лепному, где солнечный ветер метет лепестки. Душа погружается полностью, по-любому, в желание страсти на глубину тоски. «Мне нравятся разгон и замедление строк…» Мне нравятся разгон и замедление строк, нехватка звука, провал в глубину. Жужжал кукурузник, летел на войну с друзьями, с точкой росы – прыг-скок по воздушным ямкам. По ямочкам твоих щек — скачет взгляд мой. Истончается голосок — спеть ему хочется, как без сожаленья с тобой порвать. Несильный удар, нисходящий шок. Бледный кто-то присел на мою кровать, разрушил ясность последних минут, на которые я рассчитывал, как на целую жизнь. Мир летит в те края, где меня не ждут… Я ни пасть, ни взлететь не могу – хоть вставай-ложись! Луна расплывчата – глаз-хризолит. Луч полоснет по сердцу. Торможение и разгон? — Ку-ку! Кукурузник летит, росою по самое горло залит. Нитью стальной разрезает его горизонт. Глубокий желтый (Цикл) 1 Осень – плацкарта в небесную глушь. Едешь, шумишь по заоблачной пы́ли между холмами и окнами луж, вздутой листвы на невысохшем иле. Вверх устремляется рой мотыльков. Осень потерями или дарами нас погребает на сотню веков, желтою глиной сползая на мрамор. Дважды обжегся сегодня с утра: тем, что пришел, и горящей тобою. Бледным на вид угольком из костра, вложенным в холм, наметенный листвою. |
