Изяслав Винтерман Точка с божьей коровки Точка с божьей коровки «Пошли мне лимонных долек…» Пошли мне лимонных долек — улыбок в коробке. Я половинка, нолик, точка с божьей коровки. Пошли кожуру с мандарина, обертки, а не конфеты. Шпажку в глаз – подарила: взгляд – «ну что вы как дети!» Я ли, господи, кто я? — улыбаюсь с коробки. Гибнет время, как Троя, в темноте маскировки. «Ажурное теченье темных вод…» Ажурное теченье темных вод, чередованье дерганий и пауз. Так едет поезд наш или плывет? — Он на мосту, мост над рекою – парус. Ни яблочек на станции купить, ни семечек в кулечке из газеты. И реющая птица будто спит, укачиваясь воздухом нагретым. Но это только кажется, что взмах, — отступит ширь; гнездо – подать рукою… А если нет? А если это страх растягивает небо над рекою? «По осколкам света взбираясь вверх…» По осколкам света взбираясь вверх. По ветвистой лестнице – выше, выше. Stand-up tragedy: хлопаем, руки вверх! Можно чуть-чуть ниже! Так и запишем: как стоял ты, поднятый в небеса по тревоге, бледный худой подросток. И светилось сердце, и жгла роса… Так углем и сделали твой набросок. Нитью капелек – этих ожогов след. Даже черным по белому – всё туманно. И блестят глаза, поглощая свет, и всю ночь его засыпает манна. Мы запишем: «Счастлив не будешь ты! Но за выслугу, также и нашу милость — и несчастным тоже!» Держи листы в рваных строчках, сколько тебе не снилось. «Фото двух женщин и двух мужчин…» Фото двух женщин и двух мужчин — тени легли. Что отделяет академию генштаба от высшей худшколы. «Февраль кладут на стол весны…» Февраль кладут на стол весны. Приходит детский врач. Спасает. Нет его вины в период неудач. Кто только ни спасает нас и держит на весу. А кто забыл свой день и час, не радует весну. Шагнули мы в чужой размер, размяв не свой простор. И нам отмерил землемер окно, а цифры стер. «Лечит ветер…»
Лечит ветер. В горле шумит прибой. Морем лицо умой! Если кратчайший путь по прямой — нет между нами прямой. Щиплет море, искрится зеленый свет. По проводам простор. На перемотке бежит огонь – с вет- ки на ветку с гор. Белой дорожкой плит, колонн, замшелых аркад. Море кипит, палит солнце. Рассыплется виноград. Время – что конокрад. «Любя или ругаясь с родиной…» Любя или ругаясь с родиной, зря говоря: «Высоко… ваш… выс-с-с-благородие, всё зря, всё зря…» А родина – в лице прохожего — дерюга, стыд. Смотри – в глазах созданья божьего душа блестит. Но ни за что уже не умер бы, ни за кого. С рассвета наступают сумерки, проходит год. Вот только отступали белые, бежали в тыл. И облака, что груди спелые, о, я б схватил. И прятались в засаде красные — мерз продотряд. И мокрый шарф, и очи ясные всё говорят. Вариации «Если жить бесконечно долго, ну очень долго …» Если жить бесконечно долго, ну очень долго — доживешь и до Юрьева дня, и свободы воли, голубого периода в сердце, желанной Ольги — недоступной всё так же, хотя ни двора, ни школы. Ветер с моря подует, меня поцелует пылко. Бриз похож на мелодию, тело – на белый танец. Можно просто лежать, кузнечиков слушать пилки. Если жить бесконечно долго, то рай настанет. «Ветер дует, в моей голове опилки…» Ветер дует, в моей голове опилки. Золотая стружка солнца в холодном теле. Можно просто лежать, поющие слушать жилки. Бриз – мелодия, белый танец в постели. Ветер кутает нас в облака из гусиной кожи. Мы в ажурных объятиях дней навсегда живые. На стеклянные ночи садятся во сне стрекозы. В темных окнах – море и звезды сторожевые. «Зима. Пограничник съезжает с холма…» Зима. Пограничник съезжает с холма. Он бел в маскхалате – прощай, хохлома. Он чист, он чекист по отцу и отца желанью бежать, точно зверь на ловца. И холм не полог, и судьба не пряма. Скользит пограничник, разведчик-чума. Под ватником толстым, под теплым бельем — подросток, берущий то спуск, то подъем. Он попросту спит, он летит в тишине и счастья куски собирает во сне — счастливое море, безбрежный уют и жизнь бесконечную – в пару минут. |
