– Ну как, готов Китайский сад будет к вечеру? – хрипловато спросил государь, скребя ногтями смоляной пушок ниже пупка.

– Убран и разукрашен так, что у ни одного кобеля лапа над кустом не подымится.

– Ну-ну. И когда же я из-за тебя по миру пойду? – прищурился царь, не меняя позы склонив голову на бок. – Завтра али как?

– Обижаешь, мин херц! – заёрзал Алексашка, вытягивая шею к Петру. – Я же каждую твою полушку берегу, торгуюсь аки баба на рынке. Ежели купцы меня, дурака, и надуют, так…

– Слыхал я, как ты торгуешься. «Пьяные» гирлянды умудряешься взять за пять алтынов, когда им красная цена два.

Меншиков вскинул лицо, нос к носу столкнувшись с острым взглядом Петра. «Зотов, гнида, выдал» – вскипел в душе денщик, продолжая ясными, как блюдца, васильковыми глазами недоумённо заглядываться на государя.

– Ладно, на сей раз прощаю, но смотри. Как дурака, я тебя со двора прогоню взашей. А как казнокраду, залью тебе твои же монеты кипящими в живот.

Алексашка сглотнул ком, растянул бледно-алые губы в картинной улыбке. Пётр, хмыкнув, подвинулся на ступеньке и потянулся к нижней, где стоял принесённый каким-то холопом с кухни ковш с квасом. Однако денщик успел схватить ковш первым. Принюхался. Отхлебнул немного, попробовал на язык. Проглотил. Подождал. И только потом протянул государю. Царь нахмурился, вспомнив инцидент в обедне, но гнев на Алексашку сразу улетучился, черты лица постепенно прояснились. С ковшом ароматного медового кваса он облокотился на согнутые в коленях ноги денщика. Вздохнув, Пётр смежил веки, когда пальцы коснулись его плеч и приятно смяли мышцы.

Почуяв благоприятный момент, Меншиков юрко уселся позади молодого государя и принялся растирать его торс. Пальцы бегали везде: по блестящим, словно янтарь в слезах пота, грудным мышцам, по узким плечам, по поджимающимся складкам на животе. Пётр зашипел, едва Алексашка потёр синяк на рёбрах, набитый на верфи, и сладко потянулся, когда руки денщика принялись разминать поясницу.

Меншиков аккуратно придвинулся ближе, добавляя жара своим дыханием, тихонько перемещая одну руку на царское бедро. Государь запрокинул кудлатую голову в ответ на особо чувственное нажатие, едва не зацепив по носу денщика, и рука дернувшегося Алексашки соскользнула на поросший чёрным волосом пах. Денщик замер, как церковная мышь, даже дышать перестал. Пётр тоже затих на пару мгновений, за которые Алексашка успел десять раз представить, как ему отрубают руку, потом глухо охнул и вновь ленно облокотился на слугу и друга.

Ладонь Меншикова орудовала грубовато, но умело, и тяжёлое царское достоинство каменело на глазах. Юноша то быстро дёргал рукой, сладко терзая длинный ствол с мягкой атласной кожей и крепкой, как кремень, сердцевиной, то замедлялся, потирая большим пальцем крупную грибовидную головку. Пётр стал понемногу подбрасывать бёдра ему навстречу, горло его царапали хрипы, глаза ел солёный пот и сладко-тянущая пелена. Государь впился острым зубом в губу, когда Алексашка сжал его мужество посильнее и прошёлся по всей длине, оттягивая морщинистую кожу наверху.

– А… Ан…, – сипел осоловевший царь.

Меншиков приник приоткрытыми губами к лопатке Петра и невесомо повозил, оставляя на коже печать влаги и дыхания. Кровь отлила у него от мозгов в место пониже, где стало требовательно тянуть. Рассудок денщика порядочно затупился.

– Анхен, – наконец простонал юный Пётр в блаженном полузабытьи. Он сильнее толкнулся в ладонь Алексашки. И вскрикнул от неожиданной боли. Ногти Меншикова впились в поджавшиеся яички, зубы больно оцарапали лопатку.

– Ай, ты чего? Руки оторву!

Вишнёвые глаза гневно уставились на денщика, позволившего себе такую дерзость.

– Курва – эта ваша Анхен. Только и знает, что хвостом перед вами вертеть да не давать.

Тяжёлая ладонь раскалённым свинцом впечаталась в щёку Алексашки. Юношу не просто качнуло, он отлетел на ступени, рёбрами распластываясь на жёстком дереве.

– Бей, да слушай, – в жгучей обиде выпалил он. – В немецкой слободе уже давно шепчутся про неё и франта-прощелыгу от Польского короля. Ей бы вам ноги целовать, а она золота от говна отличить не может!

Пётр резко вскочил на ноги, опрокидывая бадью с водой, так что и денщика облило. Грозной скалой навис он над Алексашкой. Несмотря на худобу и угловатость, молодой государь сейчас был устрашающ. Меншиков неловко приподнялся на локте, прохладные брызги от бадьи смыли немного пелену ревности, и теперь на его лице проступал страх.

Государь не изрыгал угроз и проклятий, лишь молча набычился, но это его молчание стоило любого потока брани. Чело его покрыла туча, в тёмном взгляде читалась смерть. Пётр протянул некрупную ладонь и сжал шею денщика под подбородком:

– Волю взял говорить со мной! – громыхнул, наконец, он.

Пролитый квас щипал порез на ноге царя и диким образом напоминал о покушениях Софьи. Слова Алексашки пробудили неприятные мысли о том, что половина придворных и лжедрузей в него не верит и смеётся над ним за его спиной. И вдобавок, правду сказать, Петра давно томило неудовлетворённое плотское желание, и даже сейчас его вероломно оборвали.

– Гляди, ведь я могу и без плахи. Голыми руками тебя. Прям здесь.

– Да-а…, – томно брякнул вдруг Алексашка.

Юный государь так удивился, что ослабил захват, и Алексашка угрём подполз поближе и поцеловал царя там, где только что набедокурил. Пётр рыкнул, рывком поставил денщика на ноги и, придав ускорение коленом, отправил того на лежанку. Едва Меншиков шлёпнулся животом на дерево, в воздухе лихо свистнуло, и упругие мокрые листья приложили его по спине.

Пётр стегал его яростно, не жалея собственных рук: по белой спине, по плечам, по оттопыренному заду, выгоняя из тела с потом нечистоты, а из головы – дерзость и дурь. Алексашка, не стесняясь, подвывал в голос, мотал горячей головой по настилу, томно вздрагивал от каждого удара берёзовым веником и выгибался за новым. Государь аж оторопел от такого бесстыдства, и, глядя на распалённого денщика, разгорался сам.

Алексашка слышал басовитые отрывистые вздохи Петра, почти чувствовал его тяжёлую руку на своем нагом теле. Кровь и разум окончательно покинули его голову, и внизу, где давно ныло, теперь уже нестерпимо скрутило. Меншиков втиснул руку себе под живот и сжал член, зажмурившись, уткнувшись лбом в доски. Удар. Хрип. Скулёж. Движение ладонью. Ещё. Ещё. Ещё. Хрип. Удар…

Ляжки сладко и жгуче свело, юноша отчаянно дёрнул себя, выстанывая божье имя между досок, и живот его излился огнём. Желанные судороги мешались с крепкими ударами веток и листьев, которые всё не прекращались. Сильная рука вновь и вновь прошивала на его теле стежки болезненного блаженства, до тех пор, пока они не слились в воспалённой Алексашкиной голове в одно молочное парное марево… И только спустя короткую вечность до денщика слабо дошло, что его больше не хлестают, а в марево глухо ворвался чей-то надломленный, будто предсмертный, рык…

***

В венце из винограда, с деревянным посохом, мягкой хмельной поступью, в предночной душистый час, меж кустов со светляками и гирлянд с пьяным запахом роз и ягод, шёл со своей свитой великий бог Бахус. Из-под широких звёздчатых листьев и тёмных гроздей сверкал васильковый взгляд, нагое юношеское тело не стеснялось прохладного воздуха и взглядов, тяжёлые волны залива за парапетом Китайского сада пели ему дифирамбы. Вкруг него стучали козлиные копыта, словно кружились в пляске неуклюжие сатиры, под звуки дудок и скрипок.

По углам небольшого сада, словно белые тени, расположились на расписных тумбах и колченогих табуретах участники вакханалии, кто с кубком, кто с куском жареного мяса; кто с огоньком в глазах, кто с ядовитой ухмылкой.

Вслед за Бахусом ехал на осле в меховой накидке его старый мудрый учитель, Силен. В седых усах блуждала добродушная улыбка, густое дыхание сильно отдавало вином. Венок из плюща съехал на одно ухо, в одной руке старца был полный до краёв рог, в другой – трубка с длинным мундштуком.