– С приветом от Елинского бога государю Всея Великая, и Малыя, и Белыя Руси! – нараспев проблеял дребезжащим голосом старик и поднял кубок. – Да Будь прославлен твой дом, всепьянейший и сумасброднейший!

– Виват! – донёсся со стороны ручья одобрительный баритон.

Все взгляды белых призраков устремились туда. Через ручей тот был перекинут красный мост, в полутьме казавшийся окроплённым то ли вином, то ли кровью. Опершись на высокие перила, Пётр, наконец, провозгласил:

– Даешь празднество!

Музыканты грянули плясовую, и музыка взвилась огнём, будто от охапки дров. На лужайку, откуда ни возьмись, высыпало полдюжины удальцов в диковинно намотанных простынях, и, положив руки друг другу на плечи, юноши стали перебирать ногами по зигзагу в иноземном танце. Волков от смеха пролил на себя мясную подливу, Лефорт размахивал в такт танца кружевным платком, а Голицын, ухватив за пухлую ручку проходившую мимо кухонную девку, потащил её плясать иноземщину в центр лужайки. Другие девки с полными подносами и чашами сновали туда-сюда позади гостей, и некоторым мужикам удавалось ухватить их за справный круп, после чего либо огрести по физиономии, либо последовать примеру Голицына. Веселье набирало обороты, и о Бахусе с Силеном и «свитой» на время позабыли.

Козлы разбрелись по саду, но попортить клумбы им мешали кожаные намордники – придумка Алексашки. Поправив на голове тяжёлый венец из листьев и гроздей, Меншиков покосился на животных – вроде блеять от обиды не собираются, благо, накормил он их заранее до отвала. Сидящий на осле Никита Зотов качнулся и неловко сполз со спины животного, после чего, как медведь, вразвалку подошёл к денщику. Шея его утопала во всклоченной меховой накидке, ноги слушались плохо, но взгляд был его цепок и хитёр.

– Пока бы уж начинать нам наш сюрприз, – крикнул он в ухо Алексашке. – Подавай сигнал.

– Сам знаю, когда начинать!

Меншиков хоть и узнал, что заложил его царю не Никита, всё равно этого старикана недолюбливал. Выхватив из танцующей толпы одного молодца, Алексашка нашептал ему что-то в кудри. Тот исчез, а через полминуты появился, катя перед собой пузатую пустую бочку. Поставил её на торец, и голый Меншиков ловко вспорхнул на неё и, перекрывая общий гам, запел скоромные частушки:

– Шёл я лесом, встретил беса.

В котелке тот щи варил.

Котелок на хрен повесил,

А из зада дым валил.

Алексашка вертелся на бочке, наглядно изображая беснующейся толпе, о чём именно он горланит. Те гости из слободы, что неплохо разумели по-русски, похрюкивали от смеха, у своих же животы рвались от хохота. Но музыкой для ушей денщика был раскатистый баритон с моста.

Алексашка допел последний куплет и тут звучно ударил пару раз по бочке деревянным посохом, символом природы и плодородия. Разгорячённая толпа успокоилась не сразу, но заинтересованно примолкла, когда в сад вынесли широкое кресло наподобие трона.

– Уважь, государь, присядь и прими наши дары, – промолвил ряженый Бахус.

Не сводя с Алексашки внимательных вишнёвых глаз, юный Пётр медленно прошёл к креслу, и, задумчиво оглядев его, уселся, закинув ногу на ногу. Рядом возник Зотов и протянул к Петру морщинистые ладони, в которых бережно была зажата хрупкая корона, покрытая тонким слоем позолоты:

– Возмужает Россея в твоих руках, не в бабьих узурпаторских. Мы в это верим, – серьёзно провозгласил Зотов, и Меншиков крикнул с бочки звучное «Ура!»

Другие гости присоединили свои голоса, хором восхваляя государя, но не стоило принимать всё это за чистую монету – некоторые из них в душе не поставили бы за него, юнца, и грош против Софьи и стрелецких войск. Алексашка говорил об этом Лефорту и Зотову, однако те были уверены, что даже такая потешная коронация поднимет дух Петра в его шатком положении.

Государь позволил надеть себе на голову корону, после чего Зотов поднёс ему ещё кое-что. В тусклом свете Пётр разглядел небольшую деревянную дощечку, на которой было второпях негустыми мазками изображено простое парусное судно на несколько человек – почти что лодка с мачтой.

– А вот и второй наш дар, – вкрадчиво произнёс Алексашка. – Новенькое судно, пришвартовано на пристани. Доставлено прямиком из Голландии. Будет тебе зачином.

Пётр впился взглядом в Меншикова, потом в дощечку, потом в едва румяную полосу неба над водой, и лицо его просияло. Сгрёб Зотова за лохматую накидку, обнял, хотел было рвануться с трона к Алексашке, но тот его опередил. Денщик уже успел соскочить с бочки и толкнул царя обратно на кресло:

– А теперь благословить ты должен нашу вакханалию архипьянейшим, всераспутнейшим и содомным образом, – проворковал Меншиков во всеуслышание и с хитрым прищуром проворно оседлал государя. Прежде, чем Пётр сумел что-то сообразить и остановить его, денщик потянулся губами к лицу царя.

Как давеча сделал с ним сам государь, Алексашка отпечатал по смачному поцелую на каждой щеке Петра, и, выдохнув, приник ко рту.

На губах некоторых гостей повисла кривая улыбка, разговоры затихли до шепотков и смешков. Сейчас главное не перестараться, чтобы в тёмных головах бояр происходящее осталось только шуткой, и их с Петром не осрамить. Иначе, без преувеличения, не сносить Алексашке головы. У Меншикова была всего пара мгновений на счастье, и он поцеловал царя глубоко. Обласкал языком влажный рот. Впитал дыхание. Вдавился на миг губами в дёсны. У денщика кишки переворачивались от тревоги и дерзости, в груди всё сжалось и мелко тряслось. Но Алексашка вовремя опомнился – из-за страха чувства онемели, и он едва не упустил шанс распробовать вкус любимых губ, хмельных от вина и мечтаний. И тут юноша почувствовал, как пальцы Петра нервно и благодарно впились в его руки.

Выдох, и пришлось всё окончить. Меншиков, не глядя в вишнёвые глаза, резко соскочил с трона и вновь полез на бочку, прихватив из рук Зотова рог с вином (и когда тот успел снова его наполнить?)

– До дна! – рявкнул Алексашка и первый залил своё распалённое сухое горло.

Он принял на грудь ещё до пира, чтобы выдержать и нагое шествие, и куплеты на бочке, и поцелуй.

Хор бравых, но нестройных голосов поддержал его, а чей-то невнятный выкрик потребовал новой порции куплетов. В глазах заплясала шутовская карусель, белые потные руки и ноги танцующих мешались с белыми шкурами и кривыми козлиными рогами. Гогот сливался с блеянием. Вспышки светляков двоились, а может то были пробивающиеся звёзды или огни гирлянд, влившиеся в одну сияющую пьяную мглу…

… Нагому Бахусу казалось, что он брёл в пещере, влажной от испарений, и где по углам темнота сплела паутину. Вокруг стоял приглушенный гомон и дымный чад. Вот слева выплыла голова Васьки Волкова. Васька приставил к макушке рог, и голова выдала громкое: «Му!». А вот справа Борис упёрто доказывал что-то резному деревянному бюсту. Напудренный Лефортов парик какая-то баба затолкала себе за корсаж, а где был весь остальной генерал, можно было догадаться только по ботинкам, торчащим из-под подола.

Меншиков нетвёрдо шёл по большой столовой, куда вскоре переместились гости, и искал глазами царя. По углам обжимались парочки, удальцы в белых простынях за столом суетливо уминали за обе щёки каждое блюдо, которое подворачивалось под руку, но Алексашке было не до них. Последнее, что он помнил, это как Пётр пел старую корабельную песнь посреди залы, и туда-то и направлялся денщик.

На стуле во главе стола расселась какая-то девка с широким задом, а из-за её плеча выглядывали смоляные вихры. Девка хихикала, пока кто-то щекотал её груди и низким голосом шептал непристойности. Лица не было видно, но Сашка рассмотрел холёную ладонь, шарившую по платью, и знакомый перстень на пальце…

– Падла! – выплюнул денщик и рванул девку за шиворот. – Прочь с госу…

Неизвестный чернобровый мужик растерянно уставился на Меншикова со стула. Впрочем, растерянность скоро сменилась негодованием:

– Ты кто такой, шоб людям мешать, а? Вот сейчас в рожу дам.

Денщик, чтобы хоть как-то оправдать выходку, ткнул пальцем на перстень, который и правда видел до того на Петре: