Красный хлеб когда вечером легким, смердящим, когда к парку мы бежали в ночное. в туман выходил незрячий, грыз его и рвал, чтобы стал парапетом. бестия в человеческой коже, обшитой ветошью с золотых уступов, страдала перед нами в тот самый тающий час, как будто бы опустело ее корыто, и полагалось выжирать сердцевину — свою бритву, свой красный хлеб Те с нами
вон та фигура на вершине горы, ее принимают за звезду, хотя у нее есть тень – как у людей с лицами из золотой бумаги в пожаре во время ограбления лабаза или затмения солнца – то камень, служащий гор вон тот изъятый из матки неживой плод — лист, который сворачивает дерево набок, и погремушки на тесемках, коляска или глаза и руки, хватающиеся за замороженный ободок на экране допплерографа – то данники родильных покоев вон те, шепчущие: я ординатор боли, копая в земле ямы, чтобы в них разместиться под паранджой фольги для защиты от ливней, от сального прикосновения щупалец хаммама – то инопланетяне – это люди с достатком Танцы с коровами тела, с которыми я гонял мяч, запрыгивал в сумеречную реку и целовал ножи на белых карьерах, они вынюхали, нашли меня вышли голые из земли и бегут ко мне по лугам, танцуя с коровами, и у каждого на шее пес как шаль. как шаль ночь откроет карты, кем я уже был. кем мы были вместе – призовет души, взрезанные морозным галуном молнии компоненты снега: шум и контракция, салют на приятие умершего/ умершей – я ждал его, плача. твоим глазом был Пейзаж в июне городу не любы похороны, трупы, парящие на копченых петлях среди блочных склепов. юная женщина в ювелирном ряду. голубкбми с облатки в ней млеют сперматозоиды, и строй наступающих лет – ее: вчерашняя ночь. взгляд скользит по урне, не треснула ли – следы от пальцев как гвозди, вращающиеся в раскаленном эфире, где станут тропками и побегут по лугам, по головам девушек, играющих на гитарах, по скверам, белым ветвям, по мне Смерть и птицы обугленные зимородки в тени, на крыше, ивовые ветви нависли над ними. в перьях кустистый дым, пронзает насквозь управляющие крылами мышцы и голову – подсвеченный боулинг на сидящих на мели галеонах. умершая ползет в дым, уминает его в кольца, выкликая резко из сумрака каждое из прежних имен наших с ней, в любом из мест тишь до краев. я бежала там – указывает – нить железобетонной пряжи, увязывает – репьи в трубах калофильтрации — Пригоршня соли мир здорово похорошел – к примеру, у нас теперь много красивых офисов Лори Андерсон городок лежащий среди холмов, твои вечера и зимы: впереди у нас – вечность. твое кладбище. там мы вертели дырки в земле и сыпали соль, чтоб умершие могли приготовить пищу и растопить лед (на льду мертвые говорят оскальзываются, кухня же мертвых пуста без соли) (я не уверена, что когда-либо понимала, что это значит. это увлекает. чего-то не было, а после есть) живу той зимой, для меня те дни еще длятся. шампанское и серебряные дети в мороз, когда они звали, сбитые на бегу: где обозный, где капо, где твое королевство, каменюка? (люблю выдумывать новое. казалось бы, все-то мы уже знаем, но это вовсе не так. общалась тут с собачьей тренершей) каменюка, ты – в каменьях, мой стылый шепот, когда говорю – там, в известняке, на медных подушках, в парках, где лампы гудят как кислотные прииски, в палисаде при том-то доме, над теми-то озерами – спи, (сейчас я располагаю одними лишь словами. это меня весьма занимает) да будет хватать тебе соли Инспектор урновых полей преследуя женщину, минуешь мосты над горными реками, склады для садоводов, где на витринах в декабре пляшет кровь вишни. будто судно, святыни перевозящее в жидкой форме, бьющую по губам водку. как будто оседлал кость и выгрызаешь в воздухе ее импульс и кривизну. настигнешь мертвую, и всё минует тебя. твой ген – оплошность грибницы – и он подвиснет, а той бодрящейся земле – большой, грязной земле не больно |
