одиноко лежащий велосипед на мосту.

баночка витаминов «ревит»

дребезжит в кармане, перебивая сердечный стук.

ничего, что было бы о любви.

разве только билет на вчерашний хоккей.

озябшее небо не отражает речная вода,

маленькая девочка вдалеке –

для меня она останется маленькой навсегда –

маленькое облако, его огромная тень.

вспоминаются записи в собственном дневнике:

«вторник. хочется уже иметь детей.

ненавижу хоккей».

любовь моя ни в кого не материализуется,

так и остаётся: красивой, словеснообразной,

всеми разделённой, разлуконенаказуемой

и ко мне как будто бы непричастной.

не называть же каждое своё увлечение любовью –

одна она у меня, одинокая, тюлево-бежевая.

я держу её в тепличных условиях,

и она меня за кого-то держит.

нет у неё ни страха, ни целомудрия,

девственности нет /её, кажется, вообще не было/

она пользуется моей доверчивостью,

припудривается

косметикой каждой моей подруги,

на мягкой мебели

оставляет своё мерцающее оперение.

длительность

наших отношений наводит на мысль,

                                               что любовь у меня последняя.

хотя всё самое искреннее в жизни звучит неубедительно,

всё равно что лирическое отступление.

и что мне с ней делать? пожалуй что взять да выставить

на посмешище или за дверь,

или стервою, обнажающей свою грудь.

иногда мне кажется, что я умру от сердечного приступа,

если раньше приступа не умру.

да, не надо, не обращай, незачем,

давай забудем, какие мы с тобой вероломные,

какие мы друг другу первые встречные,

голодные.

сердце – это просто орган для перекачивания крови,

                                                                                 помни,

ну стучит, ускоряется, захлёбывается – бог с ним.

а кто-то из нас второму не ровня,

неровный.

ты, наверное, жажда,

вот смотрю на тебя и думаю: ты жажда,

моя тёплая жажда,

я смотрю на тебя так, как будто бы совершаю кражу,

нет, это именно что настоящее, как раз важно.

а так и не скажешь.

а так и не подумаешь. да мало ли.

такая маленькая, тоненькая, с далёкой улыбкой,

                                                         с холодными ногами.

эти реки текут в тишину. знаем – плавали.

ты нравишься моей маме,

хотя она почти ничего о тебе не знает

кроме того, что ты дорога мне,

что ты дорога мне,

что ты

родилась в мае,

а я, наверное, в мае умру

без тебя,

тебя и подобных тебе проклиная.

только

не обращай на меня внимания.

когда я умру, ты рассмеёшься, наверное.

мол, нет ничего закономерного,

вот жил-жил и неожиданно умер –

в этом столько зауми.

она всегда тебя здорово смешила.

мне не будет ни радостно, ни паршиво.

я буду представлять себе твою улыбку,

подходя к райской калитке.

а улыбка у тебя нескромная, ножевая.

вспомнишь, как я тебя всегда называю.

я и там тебя буду называть так же, даже

ещё бессовестнее, как сейчас не скажешь,

там открывается что-то вроде второго голоса,

которым можно говорить полностью,

которым невозможно наговориться,

и самое страшное в нём – повториться,

но я буду повторяться, и ты тому виною,

это непоправимое и смешное.

а ты будешь улыбаться и думать, что невинна,

моя дорогостоящая сабрина

да, ты будешь смеяться над всей этой бессмыслицей,

но, сабрина, всё ещё выяснится,

прояснится, и я буду недалёк от правды,

так же как рай недалёк от ада,

так же как мы с тобой недалеки друг от друга,

всё перемесится, перебесится – станет глухо.

ничего не изменится, сабрина, только перевёрнётся.

и я не умру – хотя что мне ещё остаётся.

я встал. за мною встало утро,

и – ноготками по спине.

у нины я запомнил кудри

и слово «нет».

еще мне отроду не тридцать.

беру я время на измор.

на аллу можно было злиться,

но я не мог.

у эммы я запомнил гетры,

ужимки, шарканье ногой.

уже сентябрь, ты знал об этом?

такой вот год,

такая осень – спозаранку

ко мне чугунною спиной.

зима была, я помню аньку,

у аньки – ночь,

а после – музыка включалась,

и до сих пор снега летят.

не начинается с начала.

уже сентябрь.

видится: кораблём иду сквозь булыжное море страшное,

ну, каким кораблём – невзрачным таким корабликом.

воздухом наполняются паруса, в закатное окрашенным,

по вкусу напоминающим паприку.

матросы на борту моём голодом вымотаны,

жаждой изувечены, миражами изъедены.

мнятся им девушки, родниковою водою вымытые,

на всё согласные, торопливо раздетые.

 а девушкам этим о мускулистых юношах мечтается,

 населяющих местности дикие, тестостероном

пропахшие.

 девушки хотят заниматься любовью,

                                                           но занимаются танцами,

 чувственные, бедовые, ненастоящие.

каменные шторма налетают на судёнышко квелое,

впрессовывают его в пучину бетонную,

                                                               смертью огрызаются.

матросам является девушка, бутоновая, апрелевая,

улыбаясь, дотрагивается до них раскалёнными пальцами.

и хватают матросы её за тело иллюзорное,

и покрываются руки их ранами ужасающими,

плачут они слезами, огромными, бизоновыми,

девушка гладит их по волосам, цветущая, всепонимающая,

а вокруг всё гудит, чертыхается, дух захватывает,

                                                                 море выворачивает.

матросы обнимают девушку, ощущают биение жизни,

                                                  бессмертию в дар уготованы.

на самом деле ничего этого нет –

                                 есть лишь запах забвения вкрадчивый,

полный штиль и кораблик пустой,

                                            плывущий в подземную сторону.