Было Бесчинствовали «если бы» да «кабы», Давилось время вечностью, но ело, Тревожный свет за ворот тихо капал, Зима кормила судорожно белым, Пространство задыхалось бездорожьем, Любовь читала сказки суициду, Слонялись дни, гудели неотложки, Зевала нежность в кресле инвалидном, Бросались чувства в скважину иллюзий, Судьба брала настойчивых нахрапом, Из детства на убой летели гуси, И клинило упорно в счастье клапан, Журчащей мглой подпитывались мысли, Тоска себя в отчаянье топила, Звучал во мне мой одинокий выстрел. Моя весна, всё это было, было… с плеча
бокастый мир, надкусанный на пробу. бездонный полдень. солнечная пыль. струится медленно от самого порога залётный май в разводах птичьих, голубых. плацкартный год проносится навстречу. кому, не помню, выпала любовь, парфюм её дискантом юности расцвечен. а мама часто говорит сама с собой, впуская свет в объятья запустенья. текучий след, расплывчатость икон. покоя нет – как надпись в метрополитене – и бог мне даже отдалённо не знаком. раскосый нрав. пружинящие звуки. осипшим сердцем пестовать печаль. гундосит ветер по тряпичным закоулкам, где ангел рубит обожжённое с плеча, как ягуар, бесшумен, беспощаден, влюблён в свой голос, даром, что молчун. и просто жить, всерьёз не зная чего ради, и жить, как жил, скорбя неведомо о чём. уолли уолли, брат мой, это карма или кама, что река, а звалась велосипедом, еду-еду, не доеду, помню деда из тибета. это карма. убегай из дрейфующего замка. уолли, покатай на санках по безрыбью, по безлюдью, по линялой темноте. раньше на велосипеде еду-еду, а в тибете деду говорят, что ветер, только жизнь и только ветер, но скорее только ветер в этой жизни. налетел на плиту воспоминаний и разбился на банане, на мопеде, на седане. вот я слышу страшный лязг. дети клайда, дети бонни, смерть становится спокойней. брат мой уолли, нет здесь боли, нету боли, нету, бля. дети деда на тибете, это карма, это ветер, помнишь, на велосипеде ты катился, что там смерть, через небо, сквозь помпеи, звал меня, снега шумели, только я и не умею. не случилось, не умею. никогда я не умел. стекло там, где память была, теперь всё чугун да зима, зима. оставляешь себя в стекле любоваться на дольний март, на сучёные тишь да гладь, на приблудные абы как, на индейца Иная Блажь, что снимает со смерти скальп, на манерные фонари, что ведут прямиком в Аид. зажигаешь, чтоб прикурить, а стекло на тебе горит, но недолго: седой Гудзон сквозь тебя утекает вверх, и на пепельное лицо родниковый ложится свет. корни мой наполнитель это скорее лес, воспитанный грибниками и пауками. мальчишки на пнях оставляют солёный хлеб, который ещё в руках превращается в камень. меня обжимает свет, повторяет воздух, ровняет огонь, отслеживает вода, я по костям зверей узнаю свой возраст, по мху на деревьях – откуда любви не ждать, по жирным следам лесника выбираюсь в люди, по тёплой листве забираюсь опять в себя. таёжное небо, ссутулясь, меня кормит грудью, и звери мои, как бы ни было тихо, не спят, а я им даю имена, а затем изменяю, потом выгоняю наружу – они не идут: звери с ничего не значащими именами; лес, уходящий корнями в пустоту. завеса я всё превращаю в дым, и дым превращаю в дым, а сам становлюсь водой расслабленной, молодым, вещающим о тебе, сокрытая в пустоте, мол, ты превратилась в дым, что ты без меня теперь как зёрнышко на весу воздушное, под весной качаешься надо мной, качаешься, подвесной высокий и длинный мост – ни шагу ступить нельзя, нельзя не попасть домой, где тени по мне скользят, спеша превратиться в дым, как ты превратилась в дым, хлебнув от меня воды, найдя на воде следы, ведущие от меня, петляющие к войне за облаком проливным на выжженной стороне, где гнётся предсмертно дым, где дыму уже невмочь не видеть меня седым и располагать не мной. пожитки останешься как есть, не став собой, и прошлое не вспомнится как надо, пиши: за смертью следует любовь, а за любовью – смерть. одна расплата за всё как за одно: расплаты нет, как нет такого слова. оставайся, как водится, вне слов. финальный снег переводи в начальный, расступайся, переходя во внутренний разбег, в нечёткую звезду в ночных глазницах, и неопределяемый размер души твоей растянутой приснится ему, тому, кто вышел и ушёл, сказав, что остаётся. он смеётся, не оставаясь. хохот приглушён, и в нём никто себе не признаётся. но ты всё знаешь, видел, отгадал, не веря, не смотря, светясь ошибкой, как медленной любовью, что всегда приходит, чтоб забрать свои пожитки. |
