«Трава сказала – умираю…» Трава сказала – умираю, и в ледяном её аду я босиком иду к сараю — как по стеклу в стекло иду. Похолодало – все прошло. Какое счастье жить без чуда. Какая русская простуда. Какое мягкое стекло. «А смерть осиной…»
А смерть осиной не отдаёт — сугроб гусиный сюда плывёт. С другого брега по синеве, хотя до снега недели две. Идёт, гогочет мужичья сыть — о Риме хочет поговорить. Подашь ли голос по-над водой — летит, как волос совсем седой… «В воду врастают ноги…» В воду врастают ноги женщин, овец, берёз. Слепнут лесные боги от деревянных слёз. От оловянных, снежных, от алюминиевых. Сколько их было, нежных? Сколько осталось их? Чьи это листья, вещи, наволочка, ночлег? Это ложится вещий с неба упавший снег. «Волынки плач овцы. Грамматика двойная…» Волынки плач овцы. Грамматика двойная. И ангелов нытьё и визготня. Стоять, стоять, очей из тьмы не вынимая, ступнями отбиваясь от огня. Волынки детский плач. Печаль полунемая. Двуспальная железная кровать. Лететь, лететь, крыло в чернила окуная, и – белое – из бездны вырывать. «Всё больше интонации, тумана…» Всё больше интонации, тумана, всё меньше слов, как осенью – вдвоём, как этот подстаканник без стакана: уже понятен времени объём. Где виден лес, там в озере прореха — вернее, в небе, в пазухе его, где осень остывает, словно эхо грядущего молчанья твоего. «Шёпотом дождь поёт. Значит, вот-вот зурна…» Шёпотом дождь поёт. Значит, вот-вот зурна вступит и замолчит. Кукла больна. Она смотрит не из себя, а из земли сквозь нас в бездну, и вновь в себя – не закрывая глаз. Пухом земля – земле. Снегом земля – душе. Хлеб с золотой ноздрёй весь отражён в ноже. Осень сошла с ума. Осень сошла с ума. Осень сошла с ума. Значит, уже зима. «Снег в форме машины едет издалека…» Снег в форме машины едет издалека, снег в форме деревьев лесом стоит, пока снег в форме мужчины ищет в толпе огня и пролетает мимо в форме тебя, меня, города и деревни, ветра в моей глуши белого – в форме снега – шире живой души, — и переходит в поле, где его из-под век бездны не проморгает плачущий человек. «Ты откуда, сигаретный…» Ты откуда, сигаретный, коли губы на замок, мимолётный, неконкретный, умирающий дымок? Только ангел в чистом поле жадно курит разве что от чужой сердечной боли в голубой рукав пальто… «Поздняя осень. В пейзаже…» Поздняя осень. В пейзаже, кажется, больше золы, чем чернозёма и сажи, если не трогать углы. Снегом твоим пролетая, вижу в прореху крыла: кончилась нить золотая — белая нитка пошла. «Упираясь лбом в звезду…» Упираясь лбом в звезду, чувствую, как тесно Богу. В валенках на босу ногу ночью выйду на дорогу и уйду… «Ты знаешь изначально…» Ты знаешь изначально — чем глубже, тем больней: не истина печальна, а приближенье к ней. Не бабочек-снежинок междоусобный дым, а зренья поединок с безумием твоим. «Ангелы легче снега…» Ангелы легче снега, это с утра бывает. Валенок, павший с неба, в воздухе застревает. В воздухе над державой — падает понемногу. С левой, а может, с правой — он на любую ногу. Не на мою, на волчью. Взвою – и снег раздую, чтобы увидеть ночью пяточку золотую. «Пуговицу смахнуло…» Пуговицу смахнуло время с моей рубахи: что-то её катнуло с воротника. Как с плахи. Помнишь ли, переспелая, пальцы мои и тело тёплое. Помнишь, белая? Белая – пожелтела… Горлу теперь вольготней воздуха ждать иного там, где в слюне господней звук вызревает в слово. |
