«В пепельнице окурок…» В пепельнице окурок, в небе кусок луны. Тысячу слов, придурок, вытянешь из стены. Спи, говорю, покуда счастья на свете нет: значит, иное чудо мучает этот свет. «Отвернувшись к стене…»
Отвернувшись к стене, чтобы прямо сказать стране: ненавижу тебя, но не умирай, оставайся во мне, словно небо, растущее вне понимания неба; в вине не тони, не куражься в огне стужи, ужаса и, к стене, но с другой стороны – в окне — отвернувшись, прижмись ко мне. «Глазам хватает неба и земли…» Глазам хватает неба и земли: посмотришь вдаль – и плачешь там, в дали. Прошли по берегу коровы, оставив в пестрой наготе себя гравюрой на воде: вода из неба гнет подковы для первых заморозков, где опавших волн сухая лепка уже идет секунды три, и пахнет снег, как божья кепка, наверно, пахнет изнутри. «Утки летят на восток…» Утки летят на восток, изображая кусок времени, наискосок от бесконечного света, озера, ока, поэта, выстрелившего из лета осени в правый висок. Уток, наверно, с пяток, а присмотреться – четыре выгнулись, как локоток музы, которая в срок держит последний урок на леденеющей лире… «Дурачок, дурачок…» Дурачок, дурачок, отпусти домой зрачок с неба семидонного, людям похоронного, или неба сродного, для любви пригодного, неба золотого, как большое слово с буковкой бу-бу, с молнией во лбу да с душой-обузой, с птичкой белопузой — ласточка пять раз поцелует глаз, ясный, бестолковый, к темноте готовый, коли белый свет съели на обед… «Сухая гроза – что в завязке алкаш…» Сухая гроза – что в завязке алкаш. С утра обезвожены поры позора. Рыданье подробно, как горный пейзаж, увязший в кириллице, где карандаш, себя истирая в леса и озера, иную грозу помещает в шалаш на вечную вязку то мысли, то взора — в безумие неба, в морщины узора и в глухонемое мычание хора, когда за слезу все на свете отдашь. «Птицы – в прошлое, в лето, на юг…» Птицы – в прошлое, в лето, на юг, а листва, отбиваясь от рук и ветвей, на единственный круг отрывается перед ночлегом между голой землею и снегом. В легком солнце замешкался дрозд — взятки глаз ослепительно гладки, и дыханья шальные лошадки распускают по воздуху хвост. По ночам выпадают осадки в виде звезд… «Деревня дымом в смерть заехала…» Деревня дымом в смерть заехала, где, снежный хлебушек кроша, мерцает бездна, словно зеркало, когда в него глядит душа. Где иней звезд ерошит брови, в глазах закрытых карта крови во тьме с небесной совпадет — никто сегодня не умрет… «О, Господи, не умирай…» О, Господи, не умирай своих животных и растений и не вперяй без потрясений тяжёлый, нежный ад осенний в мерцающий и мёртвый рай. «Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу…» Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу, нужен мальчик-заика и ножик, и река, и чтоб небо щипало в носу, и пыхтел под рябинами ёжик. Скоро дождик равнине вернёт высоту, в одуванчике высохнет ватка. После ивовой дудочки горько во рту, после ивовой музыки сладко. «Уже зима вбивает в землю гвозди…» Уже зима вбивает в землю гвозди и сердце из небесной полыньи вздымает, как рябиновые грозди над пустотой. О, ягоды мои!.. Жемчужный лед растет с ветвей – без створок, бесстыжий свой показывая стыд. Мне снится море. И оно шумит в моей земле, где ночь и минус сорок. И Млечный путь себя сгущает в тво́рог, или в творо́г, как Иов говорит. «Взгляд остановлен птицей…» Взгляд остановлен птицей. Господи, стрекоза… Небо кольнёшь ресницей — Что это? Чья слеза? Вечность – простое чудо: видишь меня, вода? Скоро и мы оттуда будем смотреть сюда. |
