Прибой дотянется, оближет

босые ноги. То, что движет

волной и ветром, движет мной.

Мы слиты общим постиженьем,

одним дыханьем и движеньем,

и замкнуты на круг земной.

Но в предопределенном мире,

конечно, у́же или шире

шагнуть нельзя, и потому

нам достается так немного,

что каменистая дорога

по силам даже одному.

Но, пережив ожог свободы,

уже нельзя, как в оны годы,

соблазн трагической вины,

списать, как случай, колебанье

струны или упругой ткани,

той, чьи края закреплены.

Аттический комедиограф

глядит на звездный гиероглиф,

а пишет о своем мирке.

Снег падает на хлопья пены,

на белый пеплос Поликсены,

и Тень стоит невдалеке.

Диоген Охломону1 шлет привет.

Не далее как вчера, чуть свет

выходит Анаксагор2

на косогор,

ему навстречу Парменид3

семенит

и говорит:

– Человек – это мера!4

Анаксагор отвечает:

– Какого, простите, хера,

Вы развешиваете у меня на ушах вашу лапшу?

Отвали на семь шагов – по числу планет, а то укушу.

Парменид возражает:

– А ты Платона знаешь? А Сократа?

а бабу его лысую?5 А чего тогда ты

тут выеживаешься? Уйди

с моего многотрудного пути.

В общем, вырвали друг другу по полбороды.

В этом, друг Охломон, еще нету большой беды.

Одному стоику на пиру

в полемическом, сам понимаешь, жару

просто откусили нос.

Стоически перенес.6

Обдумывай сказанное, Охломон, днем и ночью,

и ты убедишься воочью,

что тот, кто живет созерцаньем бессмертных благ,

тот удостоен сих,

тот бессмертен. Так!

(В оригинале латынь: Sic!)

Автор жил, скорее всего, в Риме.

Типичный подонок

(обитатель дна). Ходил по бабам,

с ними

был добр и тонок.

Страдал малокровьем.

В связи со слабым

здоровьем

любил пожевать латук,

и мальчиков, иногда сразу двух.

Зимой ночевал в котельной при Термах Нерона,

завернувшись в попону.

Настоящий философ, замечательный человек,

истинный грек.

В возрасте 83 лет и 7 дней

переменил этот мир на иной.

Источник можно датировать II или III веком

от Р.Х. Судя по указанной ссылке на Лукиана

I век – рано.

У нас нет никаких оснований считать автора не греком!

К «Жизни философов» отношения не имеет, хотя имитировать стиль немного умеет.

Источник представляет собой

эклектический набор фактов, имен, идей

совершенно несовместимых, практически на любой вкус и цвет,

лексики самого разного рода

от площадного жаргона до глубокомысленных эмпирей,

(что, естественно, сказалось на языке перевода)

никакой собственно философии в источнике нет.

Но если к нему отнестись внимательно и осторожно,

некоторые выводы сделать можно.

Собственно, именно такие крохи

и позволяют реконструировать климат эпохи.

После того как распались отдельные царства

Эпикура, стоиков, скептиков и так далее,

и попытки александрийских и римских контаминаций

ничего не дали,

наступила эпоха обесцениванья

и в конечном итоге смерти классического идеала.

Самым типичным приемом, приметой времени

является ядовитое жало

пародии. Это – II век на всем пространстве Рима.

Пародия действительно необходима,

чтобы вытравить с полустертых монет

профили Диоскуров, которые застят свет.

Человек не может смеяться над тем,

что близко и трогательно, этих тем

смех не касается. Смех – это средство

абстрагирования и, в конечном счете, убийства.

Лукианово безудержное витийство есть отказ от наследства.

«Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым», тем паче

с чем-то действительно дорогим и хорошим расстаются иначе.

Пародия – состоянье души, разучившейся плакать, мякоть

съедена или иссохла, остались корки,

вылущенные лозунги, слипшиеся скороговорки.

Но в этот период всегда за сценой идет работа,

и кто-то

обязательно понимает, что прошлое дороже и ближе,

чем кажется большинству, что этой разлившейся жиже

нужно поставить действительную плотину,

и тогда оседает тина,

и наступает время нового синтеза, домината, Плотина.

Диоген Лаэрций «Жизнь философов»

и весь Лосев.

За потепленьем робким, первым

метет поземка по утрам,

и вторит напряженным нервам

вибрация оконных рам.

По барабанной перепонке

капель-бессонница стучит,

и наледь около колонки

приобретает талый вид.

Как трудно я болел зимою.

Как голову не мог поднять.

Воды налью, лицо омою,

Как хорошо, ядрена мать!

Заботы сдвинуты на завтра

и, в сущности, невелики.

Как весело, как безвозвратно

горят в печи черновики.

Судьба есть цепь инициаций.

Но у меня есть твердый план:

садить капусту, как Гораций

или как Диоклетиан.

Тревожный трепет опечаток

никак нейдет из головы.

Как совершенство, слаб и краток

день равноденствия. Увы.

Я выхожу на перепутье

и опрокидываю лес –

Земля летит на парашюте

под гулким куполом небес.