Впрочем, остались еще две печеные картофелины и малосольный огурец. В конце концов, она обойдется и этим.
Катя достала из сумки паспорт, открыла на странице, где был поставлен свеженький фиолетовый штамп «Зарегистрирован брак с гр. Зорге Икой Рихардовичем, год рождения 1895»… Полюбовавшись некоторое время штампом, Катя, не удержавшись, поцеловала его и сунула паспорт в сумку.
Пора было бежать на завод.
Сон оказался вещим. В ночной тиши, в одном из домов неподалеку от знаменитого Арбата, хлопнула дверь подъезда – на двери стояла сильная, недавно приколоченная новенькая пружина, которая лупила не хуже орудия – в соседних домах разве что только стекла не вылетали, – Катю Максимову, лишь недавно уснувшую, словно бы что-то подбросило на кровати. Она села, обеспокоенно закрутила головой: что это было?
Непонятно, то ли во сне она услышала этот звук, то ли наяву… И вообще, что это за звук? К орудийному хлопанью недавно починенной двери она еще не успела привыкнуть.
В следующее мгновение она услышала какое-то царапанье в их маленьком коридоре – общем, – звяканье пустой консервной банки, которую сосед выставлял для кошки, иногда наливал ей туда жиденький мясной суп, иногда молоко, вспомнила, что лампочка в коридоре перегорела и ее до сих пор никто не удосужился заменить, поморщилась, словно от зубной боли.
Проговорила звонким, хотя и сонным голосом:
– Кто там?
На возглас никто не отозвался, в коридоре снова звякнула консервная банка – никак не могла расстаться с чьей-то неосторожной ногой, через несколько мгновений кто-то кулаком, – но очень аккуратно, чтобы не разбудить дом, – постучал по дверной ручке. Ручка к Катиной двери была прикреплена массивная.
Что-то кольнуло ей в сердце, боль была радостная, светлая, Катя неверяще прошептала:
– Ика!
Это был он.
Катя, задыхаясь, беспорядочно размахивая руками, рванулась к двери. Кинулась на шею к Зорге и неожиданно для себя заплакала.
– Ну что ты, что ты, Катюш? – пробормотал он смятенно. – Не надо плакать, маленькая. – Он пальцами отер ей слезы, пролившиеся на щеки. Признался смущенно: – Ничего вроде бы на белом свете не боюсь, а вот женских слез боюсь.
Катя откинулась от него, улыбнулась счастливо.
– Неужели это ты, Ика?
– Я.
– Не верю.
– Я это, я!
– Все равно не верю. – В следующее мгновение она словно бы навела на него фокус, увеличила резкость, окончательно разглядела Рихарда и… опять заплакала: что-то надломилось в ней, сошло на нет, если в других женщинах долгое ожидание перекипает, дает им возможность держаться прямо, то с Катей этого не было.
– Ну-у… Опять! – укоризненно проговорил Зорге.
– Не буду, Ика, – шепотом произнесла Катя.
– Все, все. – Зорге прижал ее к себе.
– Ты где был, Рихард?
Зорге погладил ее по голове.
– Там, где был, меня уже нет.
– Иногда ко мне приходят твои письма, но я никак не могу понять, откуда они отправлены.
– И не нужно понимать, Катюш. Это работа.
– Ах, Ика…
– Планы наши, значит, такие. Завтра утром я должен буду явиться на доклад начальству, затем мне понадобится пара дней для составления отчета. А потом… потом я оформлю отпуск, и мы…
– И мы поедем отдыхать, – обрадованно вскричала Катя. – На юг!
– Точно!
– Ой! – Катя кинулась Рихарду на шею, поцеловала мужа в щеку, прижалась к нему – в ней что-то зашлось, остановилось, даже дыхание начало осекаться, будто у девчонки, которой предложил руку принц. Наверное, именно в эту минуту Катя Максимова была счастлива, как никогда – слишком много всего свалилось на нее, и все – хорошее.
Утром Зорге пешком двинулся в Разведуправление, благо Знаменка, где располагался «шоколадный домик» (здание управления было выкрашено во «вкусный» шоколадный цвет), располагалась совсем недалеко от Нижне-Кисловского переулка: минут пятнадцать неторопливой размеренной ходьбы, и Зорге оказывался у дверей управления.
На улице было шумно, народу, кажется, стало еще больше, чем в прошлый его приезд в Москву, дышалось же легко.
Воздух был свежим, сухим, потому и дышалось легко – в Шанхае, в Токио воздух, например, был совсем иным.
Трещали своими назойливыми электрическими звонками трамваи. Отживающий вид транспорта. Вот троллейбус – совсем другое дело. Впрочем, Зорге прочитал в газетах, что Москва уже начала примеряться и к троллейбусу – по Ленинградскому проспекту пустили два чудища, которые народ прозвал «усатыми автобусами» и «рогатыми вагонами», – это были троллейбусы. Получили чудища заводское обозначение «ЛК», что означало «Лазарь Каганович». Народ садился в «ЛК» охотно, сравнивал с трамваями и автобусами. Ну, трамвай ни в какое сравнение не шел, не выдерживал критики, а вот автобус… Одни говорили, что автобус лучше, другие высказывались в пользу «электрического рогоносца».
Рихарду, конечно, больше нравился троллейбус – он и шел плавнее, тише, без автомобильного грохота, и вони от него было меньше – электричество, как известно, не имеет запаха, а главное, в троллейбусе Зорге ощущал себя спокойнее и уютнее… Но, как говорится, кесарю кесарево, а слесарю слесарево.
Что еще? Народ московский одевался, конечно, хуже, чем заграничный – и тут уж ничего не попишешь: Мосшвейпром пока пасует перед парижскими модельными фирмами, перед берлинскими тоже, но наступит момент, и в этом Зорге был уверен твердо, когда москвичи по части одежного форса обгонят и парижан, и берлинцев.
А на Ленинградском проспекте надо побывать обязательно, – специально даже, – чтобы проехаться на московском троллейбусе и сравнить его, скажем, с берлинским: чьи колеса возьмут верх? Зорге невольно рассмеялся – а было бы здорово, если б московский троллейбус оказался лучше берлинского.
Он, как ребенок, потерся носом о плечо: грудь распирало восторженное чувство, ему нравилось нынешнее утро, нравилась жизнь, он провел роскошную ночь, руки его помнили нежность Катиной кожи, губы его – ее губы. Как, оказывается, мало надо человеку для того, чтобы он был счастлив, совсем мало.
Какой-то очкастый гражданин столкнулся с ним, откинулся назад, хотел было выругаться, но, увидев ошалело-радостное лицо Зорге, его сияющие, будто у школьника, получившего пятерку, глаза, пробормотал сконфуженно:
– Извините!
А Зорге даже не заметил этого человека. Пришел он в себя и построжел, посерьезнел, когда до «шоколадного особняка» идти осталось всего метров тридцать. Но и тридцати метров ему хватило, чтобы стереть с лица гимназическую беспечность и сделаться строгим – в соответствии с учреждением, в которое он шел.
Юг пришлось отложить, в Крым, о котором так мечтала Катя и где очень хотел побывать Зорге, они так и не поехали: на первом месте оказалась работа. А отдых – это потом, потом, потом… Так в России было всегда.
В десять ноль-ноль Зорге явился к начальнику Четвертого управления РККА Урицкому Семену Петровичу, а днем, во второй половине, встретился со своим новым радистом – Бернхарда отзывали в Москву: участок в Токио считался очень горячим, и Бернхард со своим старым паровозом, выдаваемым за современный радиопередатчик, работу все больше и больше заваливал.
После подробной беседы с Урицким (комкор Урицкий оказался знатоком своего дела, чувствовалось, что в разведке он, во-первых, не новичок, а во-вторых, за короткое время сумел вникнуть во все детали кропотливой и тонкой работы управления, знал уже каждого своего сотрудника – в общем, комкор новый был не хуже комкора старого), Зорге провели в отдельную комнату, больше похожую на мастерскую, чем на кабинет, где сидел новый радист.
Радист сидел за столом и что-то чинил в небольшом плоском приемнике, в одной руке он держал паяльник, насаженный на толстую кривую проволоку, в другой – блестящую плошку олова, похожую на новенькую монету.
На звук открывающейся двери радист поднял голову.
