Супруги двинулись к самолету.

– До встречи! – Хельма поднялась по приставной алюминиевой лесенке наверх, в проеме выпрямилась и выкрикнула вновь, очень многозначительно: – До встречи, Рихард!

Самолет – это был немецкий «юнкерс», транспортный вариант, переделанный в пассажирский, начал выруливать на взлетную полосу.

Было жарко. Япония – страна душная, в году много сырых горячих дней, человек варится в здешнем воздухе, будто в кастрюле, имеющей воды на донышке и поставленной на горелку. Такое в Токио стоит лето. На севере Японии, на малых островах, там дышится легче.

Группа начала работать четко, слаженно, Зорге зарядил ее на долгий ход, – из Токио стали регулярно поступать сведения в Центр. Единственное, что – возникали вопросы с Бернхардом – крутоплечим большеруким радистом, – все-таки он мог бы быть порасторопнее.

Слежка, которую японская полиция «кемпетай» вела за Зорге и иностранцами, входившими в его группу, не прекращалась ни на минуту, но было это делом обычным: «кемпетай» с одинаковым рвением следила за всеми чужеземцами, ни один из них не чувствовал себя в Токио свободно: колпак есть колпак, он ощущается где угодно, даже в деревянной бочке, наполненной водой, которую местные величают ванной.

Надо было собираться в Москву, со дня на день должна была прийти шифровка, дающая добро на это поездку – Зорге ждал ее. И по Москве он соскучился, и по Кате…

Восьмого августа тридцать третьего года был оформлен брак Рихарда Зорге (по документам наш герой проходил как Ика Рихардович Зорге) с Екатериной Александровной Максимовой. Рихарда в это время в Москве не было, он находился в Японии, поэтому документы – и свои собственные, и Зорге – Катя получала на руки одна. С ней даже подруг с завода не было – невозможно было отлучиться, «Точизмеритель» выполнял срочный оборонный заказ (как всегда – «государственной важности»), поэтому с Катей в загс за бумагами поехала Наталья Звонарева, секретарь начальника Четвертого управления РККА.

Здание загса было новеньким, блистало свежей масляной краской, чистыми окнами, в которых виднелись тяжелые гардины, – вид здание имело строгий и одновременно торжественный.

Катя Максимова, счастливо улыбаясь, поклонилась зданию загса, как церковному алтарю, затем вопросительно глянула на Наталью:

– Может, зайдем в кафе, отметим этот день? – Она приподняла сумочку, в которой лежали документы, взгляд у нее неожиданно сделался каким-то жалобным, просящим. – А?

Звонарева улыбнулась понимающе:

– Только по мороженому и кофе, ладно? Я ведь на работе, мне скоро надо быть в управлении.

Так и поступили: съели по вазочке мороженого и выпили по чашке желудевого кофе с «забелкой» – топленым молоком, тем и ограничились.

– Наташа, а где сейчас находится Рихард, – осторожно поинтересовалась Максимова, – в каких краях?

Звонарева отрицательно покачала головой:

– Этого я не знаю. Знаю только, что Ика Рихардович выполняет очень сложное и очень ответственное задание… Правительственное, – добавила она.

– А мне к нему нельзя поехать?

Наталья медленно покачала головой:

– Нет, Катюша… Нельзя.

– И никаких-никаких лазеек нету, чтобы в них можно было прошмыгнуть и поехать к Рихарду, а?

– Нет, Катюша.

Светлое жизнерадостное лицо Кати Максимовой потемнело, взгляд сделался растерянным, но она быстро взяла себя в руки, глянула в окно на трамвайную остановку, плотно забитую людьми, перевела взгляд на рыжевато-серую теснину московских домов, где какие-то комсомолята в летних буденовках расправлялись с большой мусорной кучей, перекладывали ее сразу в три телеги, понимающе улыбнулась и смахнула с глаз слезы.

– Ладно, Наташ, нельзя, так нельзя…

Выйдя из кафе, она поцеловала Звонареву в щеку:

– Спасибо, Наташа…

Звонарева помахала ей рукой, прыгнула в подошедший трамвай, вагон загромыхал железными сочленениями, залязгал буферами и покатил по рельсам дальше.

Оставшись одна, Катя двинулась по каменной, с неряшливо залитыми асфальтом проплешинами мостовой в сторону Никитских ворот, к скверу. Побыть одной – это тоже неплохо, в конце концов, можно поразмышлять о житье-бытье своем, как и о том, почему в самый счастливый день для нее рядышком нет мужа, просто посидеть на скамейке и, глядя на окружающие дома, вспомнить свое прошлое… А мы – все мы, – так тесно связаны с нашим прошлым.

Прошлое сидит в нас, сидит плотно – ничем не выколотишь, – влияет на будущее, и иначе просто быть не может, эта цепь неразрывна, из нее не должно выпасть ни одно звено… Если выпадет – будет плохо.

Она села на скамейку. К ней тотчас устремилось несколько сизых игривых голубей. Впрочем, один голубь был белый, с кирпичными пятнами на крыльях и янтарными петушиными глазами.

– Ах вы, гули, – жалобно проговорила Катя, что-то щемящее возникло в ней, вызвало далекую внутреннюю боль, – чем же мне вас покормить?

В другую пору она, не задумываясь, купила бы в ближайшем киоске пару булочек и скормила бы их голубям, но сейчас, после голодных неурожайных лет, сытое время еще не наступило, люди помнили недавнее прошлое, и булку так просто, в уличном киоске, как раньше, купить было нельзя.

– Ах вы, гули…

Тут Катя вспомнила, что не выложила на работе в тумбочку хлебную пайку, намазанную сливочным маслом, и две печеные картофелины с малосольным огурцом – каждый раз она брала из дома еду про запас – на тот случай, если будет срочная работа и придется ночевать в цеху. В последнее время заказов поступало очень много, в основном из разных технических управлений Красной армии. Военные оснащались, к ним приходила новая техника, технику эту надо было оснащать приборами, чем, собственно, и занимался цех, в котором работала Катя Максимова.

Она достала из сумочки хлеб, намазанный маслом, раскрошила его на мелкие куски.

– Нате вам, гульки, – швырнула птицам куски, потом швырнула крошки. Голуби – птицы боязливые, здорово отличаются, допустим, от отчаянных говорливых воробьев, те чувствуют себя в городе хозяевами, но рядом с Катей голуби вели себя смело – значит, ощущали, что она их не обидит.

Несколько дней назад она видела во сне Рихарда – тот стоял посреди лесной поляны, щедро освещенной солнцем, с блокнотом в руках – что-то писал; на плече, на длинном кожаном ремешке у него висел фотоаппарат – кажется, это была любимая Зорге «лейка» (впрочем, в фотоаппаратах Катя разбиралась не очень), шею Рихарда украшал короткий, завязанный на манер галстука, узлом, модный белый шарф. Зорге отмахнулся от какой-то букашки, мотавшейся около его виска, поднял голову и встретился глазами с Катей.

Лицо его радостно вспыхнуло – он узнал жену.

– Рихард! – закричала Катя, замахала рукой. – Рихард!

Зорге показал пальцем себе на уши: не слышу, мол.

Кате почудилось, что между нею и Рихардом находится плотная стеклянная стенка, которая не пропускает звуков, вот Катя не слышит Рихарда, а Рихард ее.

На глаза Катины навернулись слезы, очень горячие слезы – они обожгли и веки, и сами глаза. Внутри у Кати словно бы жилка какая-то лопнула, в горле задребезжала мокреть.

– Рихард!

Рихард не услышал ее, начал встревоженно оглядываться. Потом поднял указательный палец, привлекая ее внимание, и крупно, очень приметно написал на странице блокнота: «Жди меня, я скоро приеду!»

Катя радостно закивала. Рихард поднял блокнот выше. «Жди меня, я скоро приеду!» Катя кончиками пальцев стерла с глаз слезы, вновь ожесточенно, едва не вывихивая себе кисть, замахала Рихарду рукой. Зорге махнул ей ответно и тут же исчез…

Будто и не было его на залитой режущим неестественным светом лесной поляне.

И вот еще что – Катя не услышала ни единого птичьего писка. Что же это был за лес?

Голуби склевали крошки быстро, вновь подступили к Кате, она, шмыгнув расстроенно носом, скормила им остатки булки.

Если сегодня она задержится на третью смену, то есть ей будет нечего.