– Целиком разделяю твою точку зрения, Эйген.
– Еще бы не разделять, – Эйген хмыкнул, – это – точка зрения фюрера.
Хельма в беседе по-прежнему почти не принимала участия – ей это было неинтересно, а вот к вину из молодой черешни она прикладывалась с интересом, щурила глаза довольно, будто многомудрая женщина с картин Тулуз-Лотрека (этого художника Зорге любил особенно), разглядывала его на свет, отпивала по глотку, задерживала во рту, придавливала языком к нёбу. Продолжал раздаваться тихий призывный стук барабана, будил гостей за столом, приглашал куда-то пойти. Посетителей в ресторане было немного – в основном семейные пары.
– Эйген, а в следующий раз давайте-ка отведаем другой японской еды – той, которая имеет португальские корни.
– Буду благодарен, Рихард.
– И я буду благодарна, – неожиданно подала голос Хельма.
Зорге не выдержал, улыбнулся – ну совсем как в гимназии…
– Мы будем тебе очень благодарны, Рихард. – Тяжелое лицо подполковника утяжелилось еще больше, подбородок выпятился угрожающе; несмотря на солидную внешность, подполковник захмелел быстро, очень даже быстро, – где-то в его организме имелась слабина. На лбу Отта выступили мелкие искринки пота, щеки покраснели.
Из ресторана вышли в темноте. Город понемногу успокаивался, в небе подрагивали неровные пятна – следы электрических сполохов, да и само небо имело цвет слабого электрического всплеска, сплошного, затяжного, в этом поле и плавали живые светлые пятна; шум автомобилей, доносившийся до ресторана, был придушенным, он слабел на глазах: город укладывался спать, завтра, рано-рано, у него начинался новый рабочий день. Многим жителям приходилось вставать в четыре часа утра.
– Хорошо тут, – восхищенно пробормотал Отт, – век бы жил в Токио.
– А кто мешает?
– Долг перед великой Германией, Рихард, – Отт хмыкнул, – я – человек военный, хожу по линейке. – Увы! – Он развел в стороны белые изящные руки.
Руки у подполковника были аристократические, это Зорге уже отметил: такие руки бывают только у представителей древних родов либо у высококлассных пианистов.
– Увы, – еще раз развел руки подполковник и спрятал их в карманы.
Зорге отвез супругов Отт домой – на квартиру военного ведомства, которую выделили подполковнику, посигналил на прощание и неспешно покатил дальше.
Обычно перед сном Рихард что-нибудь читал – чаще всего мудрые японские танки (тогда, он полагал не без основания, будет иметь возможность просыпаться утром мудрее, чем он есть на самом деле), а в этот раз словно бы что-то отрубило: в висках стоял звон, в затылке также плескался тяжелый медный звон, в груди никак не рассасывалась что-то плотное, грузное, возникшее после ужина, сердце саднило, Рихард взял в руки книгу, несколько минут подержал ее перед собой, потом положил на пол и выключил ночник – диковинную лампу, сделанную из оболочки большого тропического плода. Что это был за плод, Зорге не знал – во всяком случае, ни в Китае, ни в Гонконге, ни в Индии ему эта невидаль не попадалась.
Уснул он быстро. Во сне, даже в глухом забытьи, он привычно фильтровал звуки: вот мышка, совсем крохотная, едва приметно проскреблась по полу, вот в открытое окно влетел большой ночной мотыль, замолотил крыльями по воздуху, вот машина прошуршала шинами за углом дома… Звуки эти не вызывали у него тревоги. На любой тревожный звук он среагировал бы, но тут не было ничего тревожного – тишина была… Спокойная ночная тишь с посторонними легкими звуками, в которой свободно билось сердце.
В два часа, в вязкой темноте, Зорге проснулся, включил ночник. Сквозь тонкую кожуру тропического плода пробился неяркий свет. Рихард посмотрел на часы, стоявшие на низком, с гнутыми ножками столике. Вздохнул невольно: два часа ночи – не то время, которое способно заставить человека вскинуться на постели и больше не спать.
Успокоенный, Зорге уснул снова. Хотя внутри у него все-таки оставалось что-то мешающее – будто заноза сидела под кожей. Надо бы заснуть поосновательнее, поглубже, так, чтобы к утру проснуться с легкой головой и ясными мыслями, Рихард натянул на голову подушку, плотнее прижал ее, сверху обнял рукой и забылся.
Здорово забылся, словно бы на голове у него не обычная подушка лежала, а целый ворох сена. И пахло от этого сена детством, вот ведь как. Хороший это запах, очищает душу, выскребает из души всякую налипь, грязь, гниль, и Зорге улыбался во сне, радуясь наступающей легкости.
Неожиданно в сон проник дребезжащий, с визгливыми нотками звонок, Зорге встрепенулся, стянул с головы подушку, замер, пытаясь сообразить, наяву он слышал этот звонок или же разболтанный звук этот прозвучал во сне?
Звонок повторился. Старый, ржавый, он ломаной неприятной проволокой ввинчивался в уши, был способен причинить физическую боль. Звонили в калитку, упрямо прижимая пальцем черную глазастую кнопку к боковине ограды. Неужели полиция? Тревога полоснула Рихарда изнутри остро, он поспешно вскочил с кровати и, натянув на себя халат, подошел к окну: что там, на улице, вдруг действительно топчется полицейский наряд с предписанием на руках: арестовать такого-то и препроводить туда-то… Зорге протер глаза – он не верил тому, что видел. На улице стояла женщина. Статная, не лишенная изящества, в шелковом пыльнике с капюшоном, натянутом на голову. Невольно вздохнув – давно у него не было приключений, – Рихард спустился вниз и по влажной от ночной росы дорожке, застеленной шероховатой, чтобы не оскользаться в дождь плиткой, прошел к двери, врезанной в ограду.
За оградой стояла… Хельма Отт.
– Господи, – глухо пробормотал Рихард, помял пальцами горло, – Хельма, это вы? Что-то случилось?
– Случилось, – женщина придушенно засмеялась, – случилось, что я пришла к тебе. – Она впервые обратилась к Зорге на «ты», это что-то значило.
– А Эйген… – пробормотал Зорге смятенно и умолк – все, что он ни скажет сейчас, будет звучать глупо, – вздохнул и открыл калитку, пропуская Хельму во двор.
Она прильнула к нему.
– Я тебя запомнила давным-давно, – прошептала Хельма жарко, – еще там, во Франкфурте… Но ты ускользнул от меня.
– У тебя же был муж-архитектор.
– Верно. Но он мало что значил в моей жизни. Веди меня к себе.
– На чем ты приехала? – Зорге огляделся: нет ли где посольской машины? Машины не было, впрочем, ее и не должно было быть – дом, который снял Рихард, находился в глубоком кармане, пройти сюда машина не могла, свой автомобиль Зорге оставлял, например, за углом…
– На такси, на чем же еще, – проговорила Хельма тихо и нетерпеливо топнула ногой: – Веди меня к себе.
Зорге хотел пробормотать что-то об Эйгене, но потом смятенно махнул рукой… Как там говорят мудрые русские? Чему бывать, того не миновать? Или что-то еще?
Где-то за углом, на соседней улице, прогрохотала запоздалая машина, вонзилась лучами сильных фар в пространство, взревела вновь мотором – видать, водитель был пьяный, и все стихло.
Город спал.
Через несколько дней супруги Отт уезжали в Берлин – с рыбной кухней Японии Рихард так и не успел их познакомить.
– Это ничего, – сказал Эйген Отт уже на аэродроме, сердечно пожал руку Зорге, – мы еще обязательно встретимся, посидим за столом и отведаем сырой рыбы… Как ее тут называют? Сашими?
– Сасими.
– Один черт. – Отт засмеялся.
У Хельмы был цветущий вид. Рихард поцеловал ей руку, произнес громко – самолет, на котором должны были улететь супруги, начал прогревать моторы, почти ничего не было слышно.
– Доброй дороги вам, сударыня. Передайте поклон лучшему городу Германии – Франкфурту-на-Майне.
– Я тоже люблю этот город, очень люблю. Привет обязательно передам.
– А я могу передать кому-нибудь привет, Рихард? – спросил Отт с подначивающей улыбкой. В том, что улыбка Отта имела двойной смысл, Зорге готов был поклясться. – Поручи мне это тоже.
– Да нет, – пробормотал Зорге смущенно, – больше вроде приветов нет.
