– Макс! – воскликнул Зорге громко и бросился к столу, обхватил обеими руками плотное тело Клаузена, затряс его обрадованно: – Макс, старый ты койот! Вот сюрприз так сюрприз. Если бы ты знал, как тебя не хватает!
– И для меня это сюрприз. Семен Петрович не сказал, с кем мне придется встретиться.
– Ах ты, Макс, Макс, – растроганно проговорил Зорге, он никак не мог успокоиться.
– Рихард, – влюбленно произнес Клаузен, он тоже не мог успокоиться, сделал несколько восхищенных пасов рукой, хотел сказать что-то еще, но не смог – слова застряли в горле, где-то внутри – ни выковырнуть их, ни проглотить. Да и не нужны они, слова эти. Без них ведь тоже можно обходиться очень легко.
Добираться до Токио им предстояло разными путями: Зорге одним, чете Клаузенов другим, таковы были законы игры.
Перед Катей Рихард чувствовал себя виноватым, очень виноватым, у него в горле даже возникло что-то теплое, зашевелилось, родило жалость к жене и к самому себе, он покрутил головой протестующе, но поделать ничего не мог.
Вечером встал перед женой на колени, обхватил Катю обеими руками за колени, прижался лицом к подолу ее юбки.
– Катя, прости!
Та встревоженно опустилась на кровать.
– Что случилось?
– Мы не сможем поехать в этот раз на юг, поедем в следующий.
Катя вздохнула обиженно, надрывно и затихла. Долго молчала, потом произнесла едва слышно:
– Я так и знала.
– Прости, Катюш, я должен завтра улететь.
– Куда?
Зорге помедлил несколько мгновений – он не имел права этого говорить, потом, махнув рукой, сказал:
– В Берлин.
Как всякий журналист-международник Зорге обладал правом свободного передвижения по миру, имел льготы, или, как принято ныне говорить, «преференции» (модное же обозначилось словечко, прилипло к нашему языку – не отскрести), и это помогало ему уходить от хвостов, да и страховало от всяких мелких разбирательств, которые могли случиться в Германии. Из его проездных документов было видно, что он следует из Японии в Германию через территорию России.
На то, чтобы пересечь в ту пору Россию – из Владивостока до Москвы, – требовалось не менее девяти-десяти суток, а то и больше: слишком велика была страна Россия, точнее – Советский Союз. Никто в Германии не контролировал передвижения Зорге, он мог задержаться где угодно: журналист есть журналист.
Когда Зорге находился в Москве, стало известно, что в Берлине планируется перелет «юнкерса» новой, только что разработанной, но еще неведомой модели, из немецкой столицы в Токио. Стало также известно, что на борт будет приглашено несколько журналистов. Прежде всего тех, чьи имена Германия знает.
В их число надо было попасть во что бы то ни стало. Тем более что имя Зорге в Германии было уже популярно, оно входило в двадцатку наиболее влиятельных журналистских фамилий. Вот Рихарду и поступил приказ немедленно вылететь в Берлин.
Пощупать новый самолет (явно транспортный, предназначенный для военных перевозок, либо того более – способный нести на своем борту бомбы и сбрасывать их на затихшие города), обследовать его своими руками, понять, что за лепешку слепили немецкие конструкторы, было бы неплохо…
Ранним утром Зорге улетел в Берлин. В Берлине обнаружил, что имя его уже включено в списки пассажиров «юнкерса», так что никаких усилий прилагать Рихарду не пришлось: все сложилось само собою и сложилось удачно.
В немецкой печати тем временем появились рекламные статьи о новом «юнкерсе», из них можно было понять, что за машина получилась (совсем немного усилий надобно, чтобы переделать самолет в бомбардировщик) и Зорге стал готовиться к перелету.
На перелет из Берлина в Токио новому «юнкерсу» понадобились сутки, ровно сутки. Естественно, с посадками для заправки.
Сведения о новом «юнкерсе» Зорге незамедлительно передал в Москву. Машина, вышедшая из ангаров конструкторского бюро авиационных заводов «Юнкерс», была приготовлена для войны.
Рихард уже находился в Токио, Москва давно осталась позади, а внутри все еще сидело прочное чувство вины, он ощущал себя виноватым перед Катей – пообещал, что вместе поедут в Крым, а вместо этого очутился на борту немецкого «юнкерса». Жизнь – дама коварная, все время подсовывает какие-то неожиданные штуки, вот и возникают все новые и новые сюжеты…
В один из вечеров он остался один – совсем один в своем маленьком зыбком домике, включил новый приемник, который привез из Берлина, поймал какую-то далекую американскую станцию, передававшую музыку, достал бутылку кальвадоса – французской яблочной водки.
Иногда наступают моменты, когда хочется побыть одному, чтобы рядом не было совершенно никого, осмыслить все, что осталось позади, дать пройденному оценку, привести немного в порядок самого себя, свои мысли, вспомнить прошлое. И чем старше становится человек, тем чаще ощущается в таких уединениях потребность.
Увы, так все мы устроены. Рихард Зорге в этом смысле не был исключением. Водка была вонючей, типично солдатской, только новобранцам ее и дуть. Зорге засунул бутылку в дальний угол бара, достал коньяк. Коньяк должен быть лучше, качественнее кальвадоса, напомнить милую виноградную деревню, в которую они попали после боев во Фландрии, тамошнюю тишь, синее небо и девчонок с пухлыми щеками… Но и коньяк почему-то не пошел – встал в горле поперек, ни туда ни сюда. Ну будто деревяшка. Рихард отодвинул коньяк в сторону, произвел в баре перемещение нескольких посудин и извлек на свет бутылку немецкого грушевого шнапса. Может, он не станет обращаться в деревяшку и не заткнет глотку пробкой?
Интересно, как там Катя в своем купеческом Нижне-Кисловском? По лицу Рихарда пробежала тень, он погрустнел. Неожиданно он услышал, как внизу, на дорожке раздались осторожные мелкие шажки, приподнялся, заглянул в окно, обшарил глазами двор, пробежался глазами по сливовым и вишневым деревьям, росшим на участке, никого не увидел… Неужели звук шагов ему почудился?
Уже дважды, приходя сюда, он обнаруживал, что на столе его кто-то шарил. Служанка шарить не могла, значит, это делал кто-то другой, невидимый, неслышимый, но, несмотря на невидимость и неслышимость, оставляющий следы. Кто же это был? Зорге не выдержал, усмехнулся: ежу понятно, кто…
Рихард уже знал, кто конкретно из сотрудников полиции «кемпетай» сопровождает его в городе – хоть и неприметны были лица, засечь их было несложно. По глазам, например. Несмотря на неприметность, размытость портретов, все сотрудники «кемпетай» имели одинаковые глаза, какие-то замороженные, обращенные внутрь, будто у рыб, которых приготовили для засолки.
Те сотрудники, которые пасли его на улицах Токио, вряд ли могли одновременно забираться в его жилье, шарить там… С другой стороны, Рихарда совершенно не беспокоил интерес «кемпетай» к его персоне. Он специально поинтересовался у Ходзуми Одзаки, что же это за структура – «кемпетай»?
– Очень серьезная организация, – ответил тот, – только почему-то не умеет быть невидимой.
Задача, стоявшая перед этой полицией, могла вызвать недоумение у любого гостя островов: «кемпетай» призвана охранять японский образ жизни от посягательств иностранцев, заботиться о чистоте атмосферы… О «чистоте атмосферы», ни много ни мало. Такой полиции не было ни в одной стране мира. А в Японии была.
Тем временем у двери, врезанной в ограду, выросла темная фигура и, накренившись вперед, начала напряженно всматриваться в окна дома Зорге.
Рихард нажал на выключатель сильной лампы, стоявшей на столе, и приветственно помахал фигуре рукой.
Фигура стремительно исчезла. Рихард выключил лампу.
Вскоре в Токио прибыли супруги Клаузен, Анна и Макс. Участок, который очень беспокоил Зорге, – радиосвязь, слишком много тут было неполадок, – перестал его беспокоить: Макс был раза в четыре расторопнее Бернхарда, технику знал лучше, и главное – был проверен, как никто: все-таки столько лет проработали вместе в Китае.
