«От моих подушек пахнет небылью…» От моих подушек пахнет небылью, Радостным сбывающимся сном. В комнате с иссохшеюся мебелью Вспыхнул порох о тебе, земном. Бьется в окна шаровою молнией Память, исчезавшая во мглу. Облик твой, целованный, намоленный, Засветился в правильном углу. Это значит, хоть какой огарочек От души остался в закромах. Я готовлю для тебя подарочек, Принятый в высоких теремах. Я могла не ждать тебя, отчаяться, Выгрести надежду из углов… Дождалась же! Вот и получается, Что бывает вечная любовь. «С полными вёдрами с мутной водой…» Ю. К С полными вёдрами с мутной водой Встретишь меня по дороге в трехзвонное Наше Мураново. Ты – молодой, Я – нереальная, я – не рожденная. Ты со свирелью, и нимб золотой. Нимб золотой, и травинка во рту. Нимб золотой, потому что ромашковый. Лель да лелея, в меня, сироту, Ой, не влюбляйся, о прошлом не спрашивай, Мутной водою прольюсь в пустоту. Сколько на свете ты жил до меня, Столько и мне за тобою донашивать Нимб золотой, над прудами звеня, Наши ромашки в Ашукине кашивать, В чаще аукаться, эхо дразня. Песни твои заучу наизусть, Пересекая твоё отражение, Тень на тропе, отступления путь. Мне и самой проходить сквозь сожжение К взлету, Снегурочке-дурочке. Пусть. «Лейся, лейся, тихий холод, по спине…» Лейся, лейся, тихий холод, по спине. Кто на этом свете вспомнит обо мне? В ливне сумрачном, в сиянье золотом Лишь на том о нас вздыхают, лишь на том. Мы умрем, и преумножится запас Тихих ангелов, вздыхающих о нас. Сизым голубем когда-нибудь потом Прилечу сюда в сиянье золотом. Я сама сейчас на голубя гляжу, Сыплю хлеб ему, об умерших тужу. Тени, тени окружают, шелестя, Не боюсь вас, но не трогайте дитя. Лишь меня одну влеките в хоровод, Пусть любимые глядят на нас с высот. Скоро небыль перевесит нашу быль. Возвратится кто один меня любил. «Обратно ехали – пошел в долине снег…» Я клянусь, что это любовь была… Булат Окуджава Обратно ехали – пошел в долине снег, вершины гор заволокло туманом. У города автобус взял разбег. Поездка разрешилась вдруг романом, поскольку был там нужный человек, ей нужный так, что не случись его, она бы умерла, скорей всего, вот прямо там, взлетев над древним станом. Борт двигался подобием креста, вибрировал сквозь бурю аэробус. Зияли всюду пустотой места: внутри и вне. Под ними скрылся глобус, накрылся медным тазом —всё! черта! Ее вдруг осенило – снег в горах был знаком им. В нее вселились страх за глобус и любовной муки робость. Ревел мотор в грудине и вовне, уже дымился тот, который – в неге. Она решила: «Вся беда – во мне!» Но дело было в небе, в небе, в небе! В ночной, сожравшей Землю, пелене. Она и после пару-тройку лет на самой одинокой из планет искала Землю во всемирном вебе. Они сидели порознь на борту. В салоне тусклом сон сморил летящих. Она воображала наготу его и поцелуев леденящих взаимный лепет, трепет, маяту. И в том бреду – одна ее рука была – ее, другая – что слегка увлажнена – его рукой. Средь спящих он где-то ( где – не ведала она) сидел, смотрел, не видя, в отраженье, в запорошённый пеплом круг окна и понимал: она его мученье, она и это зарево без дна. В конце концов, его расплавил жар неведенья. Давно забытый дар, покинувший его без разрешенья, вдруг возвратился: он опять любил. Пульсировала плазма круг за кругом. О как бы всё сложилось, если б сил хватило им тогда сойтись друг с другом! не мешкая, покуда жарок пыл. Но словно током – господи еси – ударило: прорезалось шасси, взрыхлило пелену рычащим плугом. Она вот так и шла: в руке – рука. Аэродром —пустыня ледяная. Впустив их, вновь сомкнулись облака над городом, где жизнь течет иная, а тоже – выси, пастбища, река. Но притяженья сила такова, что хлястик отлетел от рукава, когда любила, рук не расцепляя. Любовь легка, и быстры на подъем ее ворсинки, запахи, соцветье! Но мы не в небе, в небыли живем, полуночной. Пройдет тысячелетье, пока они не встретятся живьем. О, я клянусь, любовь была, была! Она по небу полому плыла. Им потому и выпало бессмертье… «Фундуклеевка стояла на урановом плато…» Фундуклеевка стояла на урановом плато. Вот с тех пор-то и пошли у нас в роду незнамо кто. То уроды, то пьянчужки, то поэты, то шиза. Уж казалось бы в Москву перебрались, и гены – за. Древо наше подкосилось, корневища сожжены. То у мужа импотенция, то спайки у жены. Все бесплодны, все безмозглы, все на сторону глядят, Умирают во младенчестве и в старости чудят. А случись какое чудо – сыновей не признают. Матерей-то не жалеют, на отцов помои льют. Умирают в одиночестве, рождаются в толпе. Словом, братцы, радиация, в натуре, и т. п. А бывает, выйдешь в поле или, скажем, в лес какой, Всю-то дурость на мгновение снимает, как рукой. И тогда-то вот несчастье, и тогда-то вот беда: Всею шкурой ощущаешь, кабы не уран тогда, Как бы можно было б эту жизнь отпраздновать всерьез! И… обидно…так обидно…ну обидно же до слез! Отдельные места из письма Санта Клаусу Миленький добренький щедренький Санта Клаус! Пожалуйста, пусть здесь окажется доктор Хаус! Не мечтаю я ни о богачах, ни о красавцах. Повернута на мерзавцах… Скажи ему, что у меня диагноз… в общем, будет чем насладиться: Если вижу мерзавца, не могу не влюбиться. Хроменький, он войдет в прихожую, в январском дыму. А я ему обойму. По-русски его защищу от американских гадин, Не понимающих, как он, в сущности, травояден, Я по щетине его проведу рукою: вжить-вжить. И станем мы жить. Он меня подлечит, я его исцелю по полной. Он у меня забегает лучше российской футбольной сборной. Миленький Санта, в России нас лечит – бег. Побежит и Грэг. Как же я люблю его подначки, его примочки, Эти его ночевки в морге, просверленные височки, Внезапные вырывания капельниц из вен и кровавый пот. Как заводит это простой народ. Как не хватает этого в жизни обычной бабы. Лимфомы, бластомы, почки, мозги. Хотя бы Взять шестой сезон, где Хаус вскрывает себе бедро. От него исходит добро! Санта Клаус, познакомь меня с этим мужчиной. Знаю, Хаус меня полюбит со всей моей мертвичиной, Вскроет брюшину, пройдется по мозжечку. Сохну я по этому мужичку. Сдохну, если не увижу его на Рождество или на Новый год. Всё отдам за его диагностику и подход: Кровь менять – меняй, вскрывай черепную коробку. Блажь, но После этого ж и умирать не страшно. |
