«Здравствуй, отдых! За границу…» Здравствуй, отдых! За границу Дома, службы и плиты! Не в тюрягу, но в больницу Заполняю я листы. Мне вопрос средь прочих склизких Шлет приемный их покой: – Телефоны ваших близких Для летальности какой? Понимаю, погибаю И границу не пройду: Я без близких прозябаю, Я вообще как тип – гряду. То есть не к кому из росов Будет срочно позвонить. Будет в смысле оргвопросов Некому похоронить… Интересно. Интересно. Ставьте прочерк. Никому Не звоните, им полезно. Пусть не знают. Я пойму. Рай постельный ал и жарок, Пахнет серою бельё. От меня вам всем подарок — Одиночество моё. «Поздняя ночь. Пустой в ночи перекресток…» Поздняя ночь. Пустой в ночи перекресток. Чего же мне не хватало? Любви с наперсток, Здоровья с гулькин нос – тащить холостую лямку. Понятливого бога (и лучше – самку), Всего понемногу, глядишь, и пришлось бы впору: Мужества – бросить златоглавую эту Гоморру, Взбитых сливок морской пучины, Старости без кручины. Так размышляет моя героиня, куря с балкона. И это скоро отнимут статьей закона. Будешь ходить курить на соседний атлас. Но, глядишь, перестанут пускать даже в ад нас. Колыбельная старости Баю-баюшки-баю, Белу голову твою Я руками обовью, так. Не ложися на краю, Не ложися на краю, На краю – мрак. Баю-баю-баюшок, Напишу тебе стишок. Спи от смерти за вершок, жив. По земле идет слушок, Бог, как юный пастушок, лжив. Не ложися на бочок. Придет серенький волчок, Ангел смерти, червячок, Тлен. Я, молочная – молчок. Я – спасенье, маячок, Плен. Баю-баю, баю-бай. Никогда не засыпай, страшной лаской осыпай. Ох! А оступишься за край — Принимай тебя твой рай, А в раю Бог. Закрывай свои глаза, Образы и образа Затуманятся и за- мрут. А что высохла лоза, Выгорела бирюза — Врут. Баю-баю, сладко спи. Белых ангелов лепи, Лепечи, не торопи Кровь. Смерч промчится по степи, Ты его перетерпи Вновь. «Чудес не будет в этот раз, не будет никогда…»
Чудес не будет в этот раз, не будет никогда. А если не родится Спас – не вспыхнет и звезда. Брат иорданскою водой чело не остудит. Но будет белый снег зимой, и мать дитя родит. Все чудеса прошли давно, не в наш случившись век. В вертепах пусто и темно, в пустынях – белый снег. Полно угрюмых женских тел в автобусных телах. Но мир устроен, как хотел Господь или Аллах. … В рассветной мгле фонарный свет, а в свете снег стеной. О Господи, тебя ведь нет, не говори со мной! Движеньем странным в снежном сне меня не настигай, Постой, не подходи ко мне, дыханьем не пугай. Мы так обвыклись без чудес, мы перестали ждать. У нас такой банкует бес, тебе не передать. Нас подготовили уже, к тому, что в этот раз — Мы на последнем рубеже. Не приходи сейчас. Не появляйся! Не смотри! Не надо, отвернись! Мы умираем изнутри, проваливаясь ввысь. Вон едут женщины гуртом без света и надежд. Но (показалось или нет?) из норковых одежд Слегка мерцает темнота усталого чела, Как будто при смерти мечта, но вся не умерла. Памяти собаки Челси Ох, ты, горе-горькое – умора, Не с кем слова молвить, ё-моё. Я хочу собаку лабрадора, Чтоб на шее виснуть у нее. Чтобы говорить с ней без умолку, Целовать в лицо, чесать бока, Класть ладонь на бежевую холку, …Безмятежно глядя в облака. Я, во всем бы ей бы потакая, Не боялась тяжких лет и зим. У моих друзей была такая. Как же я завидовала им! Надо мною жизнь до слез смеется: Закруглился лабрадорский век. Впрочем, может быть, еще найдется Мне другой хороший человек. «Женщины в доме одни…» Женщины в доме одни. После вечерней грызни Угомонились они. Спи, моя радость, усни. Вот и пришла тишина. За занавеской Луна Светит на ту, что юна, Смотрит лежит из окна. …В этом рассказе простом Речь ведь идет не о том, Что в их семействе святом Обе – с обугленным ртом. Часто бывает: в ночи Пьяные звякнут ключи. Гулко, молчи – не молчи. Страшно, кричи – не кричи. Лезет разбойник, причем, В дверь нажимает плечом И потрясает ключом, Как крестоносец мечом. Но не о нем, не над ним… Тщетно его мы браним, Вам я толкую, родным: Женщинам страшно одним. В жизненности этих слов Главная разность полов. Где нам до умных голов! Выжить, всего и делов. |
