Мне батя, ныне покойный, однажды сказывал: «Знаешь, чего хочу, сынок? Хочу на денёк вернуться в свои тридцать лет. Встаёшь утречком. Солнце бьёт в окошки. Выходишь на улицу. Мамашки да бабульки детей в садик ведут за ручку, заметь, пешком, не на машинах. Ребятишки в школьной форме с портфельчиками в школу пошли. Садишься в автобус на остановке. Бросаешь пятачок – отрываешь билет. Проходная на родном АЗЛК. Народ на работу идёт. Улыбается. Ребята из бригады. Старики-токаря. Матёрые работяги. Целые поколения работяг. Большая страна. Большая работа. А теперь у меня, сын, ни страны, ни работы. Ты не думай, что я нос повесил. И сам не вешай носа. Выкарабкаемся. Родина ведь осталась. Вот только поделать ничего не можем мы для неё. И не нужны мы ей».

Не выкарабкался батя. После того, как лишили прав за неправильное вождение, запил. Пил сильно. Сердце не выдержало. Похоронил я его.

Продал соседу его «Москвич». Сдал квартиру, доставшуюся мне по наследству, черноглазым гостям столицы, которые приехали сюда зарабатывать бабки.

Купил билет на поезд. Поезд был до Барнаула. Поехал искать своё счастье. И вышел на одной из станций рано утром.

Иду по дороге. Зима. Мороз. Снежок хрустит под ногами. Гляжу, по моему курсу дивчина по обочине шпарит. Обогнала меня и дальше потопала. Я за ней. Догнал.

– Куда идёте, доброе утро?

– В школу.

– А откуда?

– Ишь, любопытный! Из дома.

– Детей учите?

– Первоклашек.

– Наверное, первые они у вас?

– Самые первые. Я только после института.

И улыбается, глядя куда-то вдаль. Хорошая. Добрая. Как родная.

– Можно я вас провожу? Пройдусь рядышком?

– Идите, что ж. Дорога, чай, не куплена…

И опять улыбнулась моя первая встречная.

Звать её Любушкой. Любовь Сергеевна Терехова – теперь моя жена. Свадьбу сыграли по весне. Гуляли всей нашей небольшой деревней. Мы живём в просторной избе. Места для жизни хватает.

Она детей учит. Я хлопочу покуда по хозяйству. Живность. Огород.

Купили старенький «жигулёнок», чтоб на работу и с работы мою половинку свозить. Дружим с соседями. Скоро у нас малыш родится. Батюшка, когда венчались мы с Любушкой в церкви, пожелал нам много детишек. Дал бы бог!

Правда, ходят слухи, что школу поселковую скоро закроют. И детей будут возить в райцентр, километров за тридцать от прежнего места.

Правда, провели телефонную связь. Есть электричество и Интернет. На страничке своей, если будет что новенькое, отпишусь. Прочитал, что про таких, как я, в Интернете пишут. Мол, дауншифтеры. Капусту мы, конечно, с Любушкой сажаем и выращиваем, а в бочке, как Диоген, я не сижу.

А вообще и без Интернета теперь забот хватает. Тут всё у всех на виду. Без лжи и притворства как-то обходимся. Был бы батя жив, – порадовался за меня. Что я счастье своё нашёл. Оторвал задницу и уехал на поиск.

А про Москву я редко теперь вспоминаю. Деньги за квартиру присылают – и то хорошо. Прожить нам с Любушкой хватит. И останется.

Людям маленько помогаем. Собираем библиотеку. Стал заказывать книги по компьютеру через почту. Оказывается, в России через Интернет продаётся так много хороших книг, в которых пишется о любви, совести, истине…

И книги эти, хотя и стоят недорого, по-прежнему в цене».

На этом всё – конец сообщения… Пора по хозяйству. До новых постов, добрые люди! С любовью к вам, дауншифтер Иван Терехов.

С той поры, как пенсии не стало хватать на то, чтобы жить и ещё платить самому за квартиру, Василий Иваныч выписался из неё, завещав все хлопоты по переоформлению младшей дочери, вызванной по такому случаю из Санкт-Петербурга, где та живала на квартире своего мужа и только изредка справлялась о здоровье отца, хотя прописана была с ним здесь, в Москве. После недолгого разговора всё уладили. Она взяла неделю за свой счёт, чтобы заняться квартирой, а он, собрав только самые необходимые вещи, уехал в Горбово, на «запасной аэродром», к одной знакомой старухе Зинаиде Никитишне.

Никитишна приняла гостя с большим уважением и выделила ему, как обычно, местечко на втором этаже небольшой баньки. Там у Василия уже хранилась и одежда, и кое-какие приспособления, и рыбацкие снасти. Там он преображался в другого человека. Из города приезжал вполне респектабельный старичок, ничем особенно от толпы не отличающийся, в чёрной кожаной кепочке, длиннополом пальто, с тростью и портфельчиком в левой руке. А здесь его все знали совсем другим. Но об этом чуть позже.

Наверху в баньке стояли небольшая одноместная кровать, столик, оборудовано рабочее место для плетения корзин, в уголке расположилась небольшая печурка с выводом в трубу от банной печи. Зимами Василий грелся здесь ночами, а днями по свету помогал Никитичне по хозяйству. Ведь был он ещё вполне крепким старичком да умельцем слыл нешуточным: мог починить, подточить, подправить, подбить и отбить что требовалось. За то Никитишне были в селе почёт и уважение.

А вот летом Василия, почитай что с самой весны, с середины мая, когда его забирали со всем скарбом мужики на попутном транспорте, в селе было не застать, так как проживал он всё это время на лесном озере. Вот уже много лет. Даже старожилы не могли упомнить тот год, когда он впервые появился на заросшей травой стоянке, которую потом обиходил под свой быт. Был Василий Иваныч на этом озере вроде сторожа. Охранял у мужиков расставленные вдоль берега в кустах ивняка и карьятника пропахшие дымом палатки, рыбацкие лодки, пришпоротые прочными бечёвками к деревянным мосткам в виде связанных нетолстых брёвен, выступающих по воде метра на три, а то и четыре в озеро, с загнанными в ил гниющими колами-опорами. Ладил зимние удочки для ловли с глубины и обычные поплавковые для рыбалки с колов на мелкотных местах.

Ни один рыбак не пройдёт мимо Василия. Он всем и про погоду расскажет, и про то, какая рыба теперь хорошо берёт. И про грибы в лесу: где и какие пошли. И какая ягодка на какой полянке поспела.

За то привозили Василию награды – кто бутылку водки, кто пивка, кто тушёнки, кто крупы, – словом жилось деду на озере по-человечески. От водки не спился, едой делился с людьми да местной животинкой. К слову сказать, водки на озеро всегда мужики тащили помногу. Заполняли пятилитровые пластмассовые бутылки. То ли озеро было священным – его каждый год приезжал освящать православный батюшка из приходской Горбовской церкви, то ли воздух такой волшебный, но, кому здесь надо было напиться, требовалась двойная, а то и тройная обычная доза сорокаградусной. Об этом все знали и только удивлялись про себя. Но ничего с собой поделать не могли – и привозили спиртное регулярно.

Василий служил народу. И народ его не обижал. Пенсию начисляли. Раз в месяц с мужиками в хлебном фургоне сгоняет в райцентр, снимет с книжки свои шесть тысяч – и домой, на озеро.

Одевался Василий всегда тепло. Лето не лето, а годы уже не молодые, здоровьем хвалиться не приходилось, хотя в больницах он никогда не лежал. У него даже медицинской карты не было. Если что и заболит, на то есть народные средства. От простуды – водка с перцем. От поноса – водка с солью. Если сопли потекут – брал в аптеке за пятнадцать рублей вьетнамский бальзам «Звёздочка» и вкручивал мизинцем в две ноздри, аки злой табак, пока глаза от слёз не защиплет – во как драло. Зато на следующий день – ни насморка, ни проблем.

По утрам натягивал на себя ватные брюки. На тельняшку накидывал телогрейку. Запоясывался флотским армейским ремнём с якорем и звездой с серпом и молотом. Он когда-то служил на Тихоокеанском флоте и сохранил ремень этот как память о службе. И надевал валенки. С галошами. На голове – ушанка с развязанными ушами. Так и ходил Василий по озеру. Вдоль берега да по лесу. Промочит ноги – тут тебе вторая пара валенок всегда у костра стоит под аккуратно сколоченным своими руками навесом из прутьев орешника. Переобуется – и снова хорошо и тепло ему. А эти мокрые посушит у костерка, воткнув в землю пару кольев и повесив на них свою походную обувку. Закурит. Достанет из кармана пачку «Беломора», надорванную четырёхугольничком в уголке, вытряхнет, стукнув пачкой, папиросину, сожмёт зубами и рукой, поднесёт огня из костерка, займётся дымком папироска, затихнет старик, точно забудется. Замрёт. Только дымки от костерка да папироски стелются от стоянки к озеру. Сегодня озеро их к себе в гости тянет.