Один раз только вот отвлеклась на беду, как увидела алые цветы огромные – с меня ростом, и вот рот раззявила, любуясь ими.

Гоня и исчезла. Куда подевалась – ничего не понять. Потом гляжу – в одну сторону туман едкий зеленый ползет, там пауки ползают, гады ползучие шипят, кольцами свились, а Гоня моя на сухом месте стоит, глазенками сверкает, ждет. Страшно туда идти… Еще и сплавина, кажись, на пути – ковер из травы шевелится, как живой. Жутко. Чтоб пройти, место то ветками загатить нужно, а где их взять-то?.. И мхи разрослись, укрыли все зеленым покрывалом.

А в другую сторону тропа твердая ведет, земля ступенями выдолблена, и кажется, что легче легкого на тот край пройти. И цветов алых огни горят дивные, словно кто костры разжег. Моргнула я – и вот уже не костры полыхают, а холодное пламя рубина виднеется, будто лепестки узкие из камня самоцветного вырезаны, да так ловко отточены, что все прожилочки видны, и на гранях лунный свет играет переливами серебристыми.

Гоня кричит что-то, а что, не разобрать, туман все густеет, плотнеет…

И вот из-за цветов этих вышло чудо чудное – такой одежи я отродясь не видывала. Штаны черные, узкие больно, кафтан странный такой, на груди распахнутый, а там белоснежное кружево пенится. И шапка дивная – высокая, узкая, как труба печная. Смешной такой, на кузнечика похож.

– Ко мне иди… тут ни забот, ни тревог не будет… – А глаза у мужичка того зеленые-зеленые, будто трава свежая майская, но взгляд с хитрецой, прищур лисий.

Я и застыла – но как манит меня что туда. Еще и аромат от цветов поплыл дивный, и волна удушливая эта медовая дурманит, как на поводке ведет. Не успела я ничего понять, как уже ступила на тот сказочный берег, но в тот миг, как улыбнулся дух болотный, клыки острые я у него увидала, да и зрачки его сузились – словно змеиные стали. Отшатнулась я, едва в подоле своем не запуталась, за дерево ближайшее ухватилась, стою, отдышаться пытаюсь, а запах медвяный горчить стал, кашель напал – сухой, царапающий горло так, словно стекла битого я наелась.

– Сюда иди, кому говорю! – это Гоня кричит.

И как я успела увернуться от рук этого умертвия с клыками, и сама не знаю – закружилось все, завертелось, через гадов и мхи перепрыгнула, хорошо, палка еще в руках была, на нее опиралась… Гоня облегченно выдохнула, но смотрит грозно, сурово.

– Я что говорила? Никуда не ходить! За мной – след во след!

А я на траву легла, в небо уставилась.

И сдалась мне эта наука? Домой хочу…

– Выполнила ты задание Василисино… – Куколка Гоня рядом села, меня по голове гладит, а боль и тоска уходят, тают в туманном мороке. – Все сделала, со всем справилась, с пути не сбилась… Вернулась из мертвого царства… Ежели бы ты не готова была меня спасать да жизнью своей делиться, ушла бы навеки навьими тропами гулять. Нет места в волшебной школе злу да мерзости. Нет места тому, кто о себе только думает. Таких сразу прогоняют.

– А я… казалось, что я – зло? – Отчего-то вопрос этот мне легко дался, словно бы и не мучила меня тьма все эти годы, будто не снились мне страшные сны о том, как блуждаю я болотами зыбкими на краю иных миров – жутких миров, где людям места нет, где воздух затхлый и дышать им невозможно, где под ногами паутина да грибницы гнилые, а над ними вьется мошкара, укусы от нее гнойниками по телу расползаются, яд в крови болотной жижей растекается… Не спастись никому в этом месте проклятом. Просыпалась я в ужасе, паутина эта липла ко мне, следы алые оставляя – иногда даже шрамы тонкие вились потом по запястьям или ключицам. Едва видимые, белесые. Кто не знал о моей беде, и не заметил бы их.

– Сны эти тебя в Зачарованном лесу тревожить не станут… – Гоня продолжала меня гладить, и руки ее, прежде бывшие ледяными, отогрелись, казалось мне – скользят по коже солнечные лучи, узор дивный ткут. Отогреваюсь я от холода навьего, возвращаюсь в мир живых.

– Откуда ты… узнала? – надтреснуто, горько… Неужто это мой голос такой хриплый. Как птичий клекот. Или скрип старых стволов в тишине ночного леса.

– Я много чего знаю… теперь, когда крови твоей вкусила. С нею знания, память, мысли моими стали. Их я Василисе бережно передам. Ей пригодится все то – будет она знать, чем помочь тебе. А помощь нужна… Ты сильная, Аленка, такой силы давно не видала я среди смертных. Да вот глупая больно… Не умеешь силой своей владеть, управу на нее найти надобно. И в том тебе Василиса и сподможет. А нам возвращаться пора – скоро рассвет.

– Как мы вернемся? Если не успели выйти из болота… ты сама говорила – не выберемся из топи, навеки тут останемся…

– У меня свой путь есть… Все, что было, для тебя было испытанием. Мы в любой миг могли назад вернуться, но тебе нельзя было знать о том.

– Если бы знала, все иначе бы вышло, да?

– Да… – Гоня мои волосы ласково перебирала, откуда-то огромный гребень костяной в ее ручках тряпичных появился, и она давай мои пряди вычесывать от хвои да листьев. – Если бы знала – разве ж был бы смысл в этом всем?

Мне легко-легко стало, будто парила я в воздухе, дымном и прогорклом, даже вонь от болотистой низины, что простиралась куда ни брось взгляд, уже не трогала и не забивала дыхание. Гребень скользил по моим волосам, и каким-то чудесным образом Гоня его удерживала, словно и не была сама размером с него. А волосы стали золотом светиться, переливались и искрились, казалось, дивный лисий мех рыжеет среди гиблой болотной зелени – я и подумать не могла, что такие красивые могут они быть. Прядка к прядке – коса плелась куколкой легко, она туда травинки и невесть откуда взятые голубые цветочки, похожие на незабудки, вплетала, напевая вполголоса песню о венках и волшебных ночах верхушки лета, когда девушки по воде спускают свечи да травы…

Я глаза прикрыла, словно на миг единый, и тут же провалилась в сон.

Мне снилась березовая роща, светлая, золотистая, пронизанная солнечным янтарным светом, небо шелковым синим шатром раскинулось над нею, а по нему кораблями пушистыми облака плыли, и дивно так было, хорошо.

На голове моей – тяжелый кокошник, на груди – гривна из золота, на ногах – алые сапожки, как у боярыни какой… Девушки в алых платьях, надетых поверх тонких льняных рубах, меня в хоровод позвали, и кружила я с ними легкой птицей, и плясали с нами березы и облака, и небо принимало меня в свои материнские объятия. И без боязни подходила я к берегу речки, и спускала ромашковый венок свой по течению, и касалась теплой проточной воды, прогретой ярким солнцем, и не было мне страшно находиться на косогоре, что круто спускался к хрустальным струям, и смотрела я на камни на дне, на водоросли, на кувшинки, что желтели неподалеку, и не было жутко, не было чувства тревожного.

Словно бы не было на мне проклятия, и словно бы никогда не слышала я ничего худого про реку. И водяной не пытался меня утащить, и дочки его зеленокосые не скалились злобно, на меня глядючи из-за камней мшистых. Наоборот – звали в свой хоровод, и знала я, что могу с морянками да русалками безбоязненно танцевать на заливном лугу этом, что не будет вреда мне, и даже хотелось пуститься с ними в пляс, ощутив древнюю их силу, которой в дни такие делиться они готовы.

Девушки, которые со мной на берегу весну славили, платья сбросили, мне помогли – а я с удивлением увидела, какой богатый наряд на мне, такового сроду не носила. И в одних рубахах, поднимая алмазные брызги, плескались мы потом по-русалочьи в водах этой призрачной реки. И приплывали из глубины к нам речные девы, и танцевали с нами, и дарили нам речной жемчуг и перламутровые ракушки, и с благодарностью принимали мы дары эти.

И снова песни, снова шумное веселье, снова купание в реке – и так до вечера. А потом костры на холме, заросшем лиловым вереском и фиалками, пастушьей сумкой, лютиками и метелками колосков. И искры от огня жаркого светляками порхают во тьме, и блики золотые на лицах девушек танцуют, и приходят к кострам парни в белых рубахах с вышивкой обережной, и приносят парни с собой ветви дубов и полыни, и горький запах прогоревшей травы несется с ветром над колышущимся морем трав…