– Айда дальше, – Иван головой мотнул в сторону пригорка, где деревья редко росли, – сдается мне, почитай дошли уж, болотом пахнет, гнилью, хоть и в светлой роще мы. Знать по всему, там нехорошее место, а нам и надо – в нехорошее…

– И почто только я согласилась с вами, упырями, в путь отправляться, – послышался приглушенный шепот куколки, но сама она так из сумки и не показалась, видать, боится, как бы под ближайший куст не выбросили.

Пройдя мимо старых дубов, вскоре вышли мы к осиннику – проклятые деревья, гиблое место. Туман из оврагов полз дымчатыми змеями, стлался он над землей, усыпанной палой листвой, пружинила она под ногами. Вскоре небольшое озерцо показалось, а за ним сруб старый, от времени почерневший, мхом крыша поросла, забор вкруг него из палок да кольев, а на них – черепа конские да коровьи скалятся, словно приветствуют усталых путников.

Неужто пришли?..

Не успели положенные слова сказать, как Василиса учила, мол, избушка, избушка, повернись к лесу задом, к нам передом, как заскрипела она, приподнялась, и видно стало, что сруб-то на огромной куриной лапе стоит.

Покачалась избушка, покряхтела по-стариковски, да и повернулась к нам – а в двери распахнутой бабка лохматая застыла. Глядит на нас зелеными глазами светящимися, а мы на нее – длинный нос крючком, нога костяная из-под лохмотьев виднеется, бородавки на сморщенном, как печеное яблоке, лице. Жуть лесная скалится, стоит-ухмыляется.

– Накорми-напои, спать уложи, во всем подможи, прошли мы дорогу долгую, к твоему порогу добрались по велению сестрицы твоей младшей – Василисы Премудрой, что наставницей служит в школе сказочной, расположенной в лесу Зачарованном. Уважь просьбу нашу, в долгу не останемся! – поклонилась я до земли, косой по траве мазнув. А у самой сердце колотится от страха – как нас Яга примет? Исполнит ли просьбу? Али прочь прогонит с проклятиями?..

Иван – вот дурак! – рядом стоит, зыркает на старуху, даже кивнуть не удосужился. Я его за лапу дернула – тогда и он поклонился. Замашки то боярские виновны – не привык он спину перед кем-то гнуть, не пристало, мол, сыну царскому земные поклоны бить. И перед кем? Перед лихом лесным!

– Ну, заходите, коль пришли… – проскрежетала Яга, внимания не обратив на промашку царевича. – А с чем явились да зачем – это уж опосля разберемся… Расскажете, что привело вас ко мне, а я уж потом подумаю – смогу ль сподмочь вам али нет.

Вот и пришлось все с самого начала вспоминать да пересказывать.

Но сказка долго сказывается, а у нас с Ягой вся вечность впереди – на границе с Навью время замирает, останавливается колесо его, некуда спешить, не о чем плакать.

Заварила она чайку нам с листьями земляники да хвоей сосновой, добавила туда трав пахучих, ягод сушеных, пироги на стол выставила, да и приготовилась слушать про злосчастья, свалившиеся на школу Василисину.

Но начала я издалека – с того еще времени, как жила в своей деревушке да травничеством занималась, а про науку чародейскую и не думала – не гадала.

Солнце янтарными рассветными стрелами разорвало серый полог, что навис над рекой и ближними лугами, и я невольно прикрыла ладонью лицо – фиалково-синие ночи, дрожащие россыпями звезд в мареве туманного морока, всегда нравились мне больше, чем жаркие степные дни. Да и вообще хотелось мне жить среди тенистых густых лесов, там и трава не выгорает, и ягод много… Но, как говорят, где родился – там и пригодился, и не выбираем мы, под какими небесами появиться на свет да где жизнь прожить.

Вот и я не выбирала – и осьмнадцать годков тому родилась у старого мельника и его молодой жены дочь Аленушка. Только вот этим беду привлекла к роду своему – отец мой сгинул в омуте, когда мне еще и пятка годов не было, говорили, русалки баловали в те дни, а он зачем-то к берегу спустился, а матушка… матушка его ненадолго пережила. Сказывали, так она его любила, до одури, что отправилась на речное дно, чтобы к людям вернуть. Но разве ж человек сможет водяного царя и дочек его обхитрить? Не сможет…

Вот такая, как я, может, и справилась бы.

Сила во мне живет волшебная, но природа ее мне неведома, знахарка местная слаба слишком, не видно ей, что за огонек в груди моей трепещет – алый ли, как закат над степью, или синий, как звезды зимние?

Свет или тьма?

А может, и вовсе навья зелень бедовая в душе горит?.. Неведомо то.

И пока что мне, сироте, только и остается, что местной травнице помогать да мечтать, что однажды родители из подводного царства проклятого к людям возвернутся.

Вот и в тот день, когда лето на излом пошло, я всю ночь копала корешки одного ночного цветка, прозванного жароцветом, от простуды да судорог могущего помочь. Тонкие, как ворсинки, да хрупкие больно корешки те были, намаялась я, спину ломило, и все кости сводило к утру – немудрено, ползать пришлось по земле с заката до рассвета. Но зато за корешки эти, вернее, за настойку из них селяне нам с Дариной-травницей зерна дадут и репы, молока да мяса. Пока все поля засевают да скотину пасут, мы травами и зельями занимаемся – каждый при своем деле.

Как управилась, домой пошла, корзинку крепко ухватив, спать хотелось страсть как. Я уже к ограде подошла, что вокруг селения змеею вилась, туда, где старые дубы росли, в которых деды, предки наши, прибежище после смерти нашли. Хорошее дерево, светлое, и души в нем живут те, что правью славны были, темным духам места здесь нет… темные в Нави проклятой обретаются.

Оглянулась я на миг, ощутив на себе липкий взгляд чей-то, позади – роща березовая шелестит, зеленым кружевом полощет на ветру. И не видать, кто там идет среди деревьев…

Я от калитки отошла, вернулась на дорогу, что к лесу вела, – мало ли кто следом увязался, еще приведу злыдней каких с собою, селяне тогда не пощадят. Гляжу, а то не духи пакостливые – идет по тропке дочка старосты, чернокосая востроглазая Анисья. Лучше бы и правда злыдни привязались – не любит меня Анисья, ревнует больно с тех самых пор, как на прошлый солнцеворот жених ее, Збышек, пытался меня в чащу сманить. Молва про то по всей деревне пошла, но никто парню ни единого упрека не сказал.

Меня обвинили.

Ведьма, мол, она, совсем, как матушка ейная, околдовала хлопца, погань такая, и все дела – такой приговор был от селян.

А то, что он меня едва не снасильничал, ежели б не леший с лесавками, которые Збышека отогнали да запугали, то все ничего. Мне никто не поверил, а его жалели.

И вот я от ворот решила к роще вернуться. Пусть Анисья пройдет, я уж потом – а то снова прицепится со своими проклятиями. Могла бы, прибила бы она меня, глаза ее так и горят от ярости, когда меня видит.

Думала, пройдет дочка старостина – нет, за мной направилась. Не идет – плывет, косу теребит, а руки грубые, загорелые, да и лицо от солнца потемнело. Все девки в селе смуглые, солнце их любит – одна я уродилась неженкой, с кожей светлой да тонкой. И за что мне это?

Уйти не получилось – дочка старосты, как репей, следом увязалась. Идет, не отстает.

– Ты, девка, не глупи, должна понять – не нужна ты тут, – Анисья говорила негромко, но злобно – шипела змеею. Брови свела, руки на пышной груди сложила, губы мясистые поджала – высокая она, статная, кожа золотистая на солнце подпеклась, но не сгорела до красных пятен, как у меня бывает.

Меня вот наше солнышко совсем не любит – ежели не спрячешься в тени, так пожалеешь потом: то веснушками осыплет, то кожа слезет, да и чувство, что кипятком окатили, не проходит. А то и жжется, словно в крапиву влезла… Однажды так и вовсе до волдырей сгорела

Я молча продолжала по лугу идти, мимо рощицы, опасливо в сторону реки поглядывая – разливалась она к этому времени, а мне с детства батюшка заказывал к текучей воде подходить, мол, самому водяному царю была я когда-то обещана, да спаслась. Но навий проклятущий о том не забыл – не привыкла нечисть свое отпускать. И хоть с лихвой за меня уплачено, когда отец с матерью сгинули, а все ж не стоит баловать да о проклятии давнем забывать.