А как ночь закончилась, проснулась я – дернулась резко, глаза открыла, а надо мной Василиса Премудрая склонилась. Глаза у нее светло-зеленые оказались, как майская зелень, сквозь которую солнышко светит. И добрые они были, материнские.

Я вскочила с лавки, перепуганная, не понимая, что мне снилось, что на самом деле было. Коса, с вплетенными в нее травинками и незабудками, говорила о том, что Гоня, и болота, и Навь проклятая – это мне не приснилось. Коса змеей скользнула по плечу, и я с удивлением увидела на кончике ее подвески из жемчуга и перламутра. Неужели и русалки, и хоровод у реки – тоже не сон?

– Не приснилась тебе Навь, и болото моровое взаправдашнее было, а вот река – грёза, – сказала Василиса.

Я всполошенно обернулась к волшебнице. Стоит – высокая, статная, руки белые да холеные на груди сложила, а платье самоцветной крошкой искрится, будто каменное. Куколки Гони нет нигде, и мне отчего-то грустно стало, что даже не попрощалась я с ней.

– Гоня говорила, что я… прошла испытание. – Я едва выдавила эти слова, не зная, имею ли право вообще о чем-то напоминать сейчас или требовать. – Что же… дальше?

– А дальше – науку познавать тебе колдовскую надобно. – Улыбка Василисы осветила горницу ярче солнышка. – Принимаю я тебя в ученицы, Алена Ивановна.

– И куда же мой путь лежит? К какой науке? – спросила, а у самой сердце сильнее забилось, хоть и понимала, что мне, тщедушной да слабой, в поляницы путь заказан, а в заклинатели мертвых – несподручно, травница ж я… Наверное, светлой волшбе отправят учиться.

И все одно отчего-то волнительно стало, словно над пропастью я стою, а внизу ветер свищет. И дна у той пропасти нет – в тумане оно сокрыто.

– Не серчай только, – Василиса как-то странно на меня смотрела, с прищуром хитроватым, лисьим, – но идти тебе к Кащею Бессмертному – черному колдовству обучаться, волхвованию, заклинанию умерших. Помощница его – Марья Моревна, колдунья и поляница, во всем тебе поможет, я с ней погутарю по-свойски… Волшебные существа, зельеварение, история – общая да царства нашего, черная магия, травоведение… Там науки любопытные, скучать не доведется… Аленушка, ты что же это?..

А я так и замерла статуей, как про Кащея да Моревну услыхала.

Ведьмаркой быть проклятущей?.. С мертвяками по погостам бродить?.. Заложных покойников упокаивать али упырей ловить?.. Значит, такая теперь у меня судьба? Не было печали…

На глазах запекло, щеки обожгло – слезы. И не хочу плакать, слабость свою показать, а не могу перестать рыдать. И страшно мне, словно уже вода надо мной сомкнулась, словно уже уволокло меня проклятие. Куда ж мне ко тьме, куда к Нави прикасаться?.. Нельзя мне на заклинателя мертвых идти! Погубит меня тьма, водяной утащит… Неужто Василиса того не разумеет?

– Чтобы тьму победить, ее знать надобно – всю силу и слабость ее выведать! – голос волшебницы строгим стал, суровым. В глазах блискавицы засверкали, тучи сгустились, потемнел взгляд, словно озлилась Василиса на меня.

– Знаю я ее… – потерянно ответила я, решив: будь что будет. Все одно пропадать. – Ежели правду Гоня говорила, что передаст все знания обо мне, то неужто не рассказала о проклятии навьем? О водяном, которому меня в жены обещали? О том, что ждут меня муть озерная, ил речной, стылая вода ледяная, коли доберется до меня окаянный?..

– Ты не балуй мне, Алена Ивановна, и не думай, что я самодурничать тут решила! – Василиса косу свою за спину перекинула, нависла надо мною коршуном. – Я испытание тебе не просто так придумала – мне поглядеть надобно было, сможешь ли ты в Нави выжить, сможешь ли с тьмой в своей душе справиться. Ты смогла. Ты победила ее, жуть свою обуздала. А теперь чего струсила? Пойми, я с тобой нянькаться тут не намерена, не нравится – вон порог, иди откуда пришла. Только подумай, что потеряешь! И где окажешься, ежели покинешь мои терема!..

И глаза ее стали черными провалами – морок там, бездна раскрылась моровая. А я представила на миг, что будет, коли развернусь и уйду сейчас, испугавшись.

Пропаду ведь. До ближайшей реки дойду – и все, беда. Некому защитить будет.

А так есть шанс, хоть и махонький, что помогут мне, научат, дадут знания да умения. Пусть и темные знания…

– Не уйду, – я тихо, но твердо отвечала. – Зря я, что ль, все бросила? У меня пути назад нет – я, если за ворота выйду, сгину. Посему хоть и боязно мне, а пойду куда скажете. Хоть обратно в Навь клятую. Все лучше, чем на осмеяние людское или в объятия царя речного.

Гроза миновала. Взгляд Василисы снова зеленью заискрился, снова улыбка на малиновых губах ее заиграла.

– Правильно, Алена Ивановна, все правильно. Смелость твоя мне люба, не зря я тебя сразу заприметила. Отправляйся с домовиком нашим, Федюнькой, в свою горницу – он проведет, все покажет да расскажет.

– А как мне быть?..

– Про домового своего да женку его не волнуйся, – перебила, с полуслова поняв меня, волшебница, – места в твоих покоях вам всем хватит, а теперь иди отдохни, завтра тяжелый день будет – к занятиям приступать пора…

Возле лавки появился лохматый домовой – глазенки-бусинки сверкают, как камушек самоцветный на срезе, нос кнопочкой, россыпь веснушек по лицу – конопатый, как и я, рубашонка у него красная, косоворотка, поясом перетянута узорчатым. Вид у духа важный, по всему видать, Федюнька свое дело знает и любит.

– Айда со мной, – сказал домовой и направился к двери.

А я Василисе в пояс поклонилась, подобрала свою котомку и, не чуя себя от радости, пошла следом за Федюнькой.

Кузьма, бородатый да нечесаный, с дороги помятый, хмуро глядел на вышедшего вместе со мной из хоромины Василисы домового, и ониксовые глазки его, что казались стеклянными пуговками, наполнены были мутью болотной. От женки своей научился так пялиться, что душа в пятки уходит, – а кикимора была духом сварливым да вредным, удивительно, что меня приняла как родную, но в том заслуга как раз таки Кузьмы. И вот глядит он так вот, как лихо лесное, на доможила рыжего, что нас встречать вышел, а у меня душа в пятки уходит – вдруг как подерутся, что тогда?

– Федюнька я! – протянул пухлую ручку местный домовик, не осердившись ничуть. – Не важничай, и не таких видывали! Ты мне лучше вот что скажи, ты тут с хозяйкою обитать будешь?

– Кузьма, – буркнул мой дедушко и руку протянул – хотя было видно, ой как не хочется. А нельзя отказаться – беду навлечь можно. Тут хозяином этот рыжий да конопатый, в алом кафтанчике барском, с золотым пояском, в сапожках блескучих. Видать по всему, своей льняной рубахи да онучей застеснялся Кузьма. Интересно, куда женка его делась? Сказывали они, сестры у нее тут на болоте – наверное, уже туда захвостолупила, неугомонная.

– Ты не пужайся наших теремов – у царя и то не такие, – продолжал похваляться местный домовик. – Айда за мною, наказано показать вам покои ваши.

И он уверенно и бодро направился в сторону росших чуть подале яблонек – темно-красные налитые плоды их сладко пахли и истекали медовыми соками, а я в этот миг поняла, как голодна – Василисины испытания последних сил лишили. Едва передвигая ноги, будто к ним колоды кто привязал, я направилась вослед за Федюнькой, а мой верный Кузьма, что-то сердито бормоча себе в бороду, поплелся рядом. Кажется, он полагал, что на болотах, с родней его женки, нам и то лучше будет, чем с этим рыжим прохвостом. Невзлюбит коли мой домовик местного – нехорошо будет, нам тут жить еще. Коли не приглянемся, ко двору не придемся, пакостить начнет Федюнька – и косы мои будут по утрам как пакля, и порядка не будет – вещи исчезать начнут, нитки путаться…

Не дело это. Нужно домовых мирить. Хотя местный вроде пока не озлился, уговорить своего бы…

Или не лезть? Сами разберутся? Не дети, чай…

– На Кудесы с тебя новая рубаха, – вдруг выдал мне Кузьма, пока местный домовик ушел вперед и не слышал его. Видать, мысли мои дедушко прочитал.

Я лишь улыбнулась и кивнула. Именины свои домовик любит, загодя к ним готовится.