— Об этом мы поговорим тоже.

— Значит, до трёх часов мне делать нечего?

Он подумал.

— Попробуй расшифровать надпись. Знаки ты, как я понял, более-менее различаешь…со словарем. Может, сможешь понять все быстрее, чем кто-либо другой. Иначе зачем это адресуется тебе?

— Постараюсь.

— Отлично. Я принесу несколько книг из библиотеки, вечером посидим над письмом вместе.

— А друг твоего отца?

— Особо на него не полагайся — ответил Лерер, и я не стал спрашивать, почему. Чужая душа — потёмки. Может и не было никакого друга отца.

Он ушел, а я распечатал снимок, который вчера послал ему, а также список древних букв с расшифровкой, которые нашел в интернете, и принялся искать знакомые символы. Получалась какая-то муть. В смысле, понятней мне ничего не стало, хотя большинство символов я кое-как идентифицировал.

Как же хорошо было в те дни, когда я мог хотя бы примерно прочесть, что от меня хотят…

Промучившись до полудня, у меня получилось опознать только одно слово: «Янон». Ничего нового это мне не дало.

Лерер вернулся в полтретьего. Теперь он выглядел куда бодрее и энергичнее, чем утром. Наверное, искренне любил свою работу. Как и я когда-то.

— Ты обедал? — спросил он. Я даже умилился такой заботе.

— Ещё нет.

— Чего ждёшь?

— Тебя.

— Не надо — сказал он мягко.

Я пожал плечами. Не надо так не надо.

Пока он переодевался, я поел и пролистал принесенные им библиотечные книги. Никакой новой подсказки в них не нашел, отложил в сторону.

Он вышел и уселся рядом — пахнущий мылом и чистотой, в неизменной белой рубашке и черных брюках. Нет, чизбургером тут и не пахнет.

— Ну что?

— Я нашел слово «Янон» — это прозвучало не то гордо, не то горько. Я и сам не понял.

— И все? На это ты убил полдня?

— Попробуй сам, если такой умный.

Лерер углубился в разгадывание древнесинайской шарады, а я смотрел на него.

Вот капелька воды в его волосах, и ещё одна — в бороде.

Брови…с такими бровями снимаются для журналов мод, а не корпят над пыльными трактатами в университетской библиотеке.

Очки — стекла без оправы. Ему идёт, но без очков ещё лучше. Жаль, что он редко их снимает.

Глаза скользят по строчкам. Лицо сосредоточенно. Вот он слегка нахмурился.

— Может перестанешь поедать меня глазами? — проговорил он, не поднимая взгляда с листа.

— Извини — я спохватился.

Он посмотрел на часы.

— Скоро поеду за детьми. Скажем им, что ты — репатриант с некоторыми финансовыми трудностями.

— В смысле, правду — уточнил я.

— Я не люблю врать своим детям — ответил он сухо.

— А ты всем репатриантам с денежными трудностями помогаешь?

— Не всем, но иногда приходится.

Я прикусил язык. Чертов праведник, ничем его не проймёшь.

— А чем ты их будешь кормить? — спросил я, вспомнив, что в холодильнике практически пусто: я доел вчерашние макароны, и на полке остались полбанки томатного соуса и одинокий огурец.

Лерер замер, и я понял, что в кои-то веки сумел его уесть.

— Пиццей? — неуверенно сказал он.

— Если твоя бывшая тебя за это не линчует — пожалуйста — я пожал плечами. Вспомнил, как в детстве тоже ел у отца в основном пиццу и гамбургеры, а мать только вздыхала, но помалкивала.

По его взгляду я понял, что бывшая мадам Лерер вовсе не такая всепрощающая, как моя мать, и решил придти на помощь.

— Я пойду вниз, куплю продукты. Когда приедете — приготовим вместе обед.

— Спасибо — он уже стоял у дверях — деньги в бумажнике на шкафу. Возьми, сколько надо. Я побежал.

Я открыл рот, чтобы спросить, что именно купить, но дверь за ним захлопнулась раньше, чем я успел что-то сказать.

Сыновья Авшалома оказались хорошо вышколенными религиозными детьми от восьми до четырнадцати лет. Они тихо переговаривались, умываясь, на меня смотрели без особого интереса. Съели шницели с рисом и салатом, которые я приготовил под руководством Авшалома, и принялись за домашнее задание прямо за обеденным столом. Вели себя все так же сдержанно. Как же они не были похожи на обычных израильских детей…

Даже несмотря на такое идеальное поведение, мне, после добровольного двухмесячного уединения, стало совсем уж некомфортно в присутствии ещё пяти человек. Тем более — в этом гнезде закона Торы и самодисциплины.

Но рядом со мной сидел Авшалом, задумчиво вглядываясь в корявые символы на бумаге, которые мне пришлось изучать весь день, и я примирился с реальностью. Рубашка его была расстёгнута, под ней оказалась белая же безрукавка, и мне стало немного обидно, что я не мог разглядеть даже крошечного кусочка его голой кожи. А ведь сам он не отказывал себе в удовольствии смотреть на меня без майки при каждом удобном случае.

Он наверняка заметил мое самозабвенное созерцание, но промолчал. Ещё бы — не хватало еще его детям узнать, что новый «спасаемый» их отца не только гой, но и гей.

Позже мальчишки ещё немного пообщались с отцом, выпили чаю и занялись своими делами. Я старался не отсвечивать. К десяти часам все наконец заснули.

Мне сегодня суждено было ночевать на диване, но я не спешил ложиться: кроме ковыряния в текстах, я весь день ничем особым не занимался, и тело мое было полно энергии и сил.

Лерер вытащил сигареты, мы закурили.

— Знаешь, что такое болезнь Альцгеймера? — спросил он меня внезапно.

— Конечно — я посмотрел на него удивлённо.

— Своего рода деградация личности. Человека постепенно стирают, как карандашный рисунок ластиком. Сначала исчезают более новые воспоминания, потом старые. Уходит речь, память. Навыки.

— К чему это ты? — мне стало не по себе.

— К этому — он едва ощутимо коснулся моей груди пальцем, и я вздрогнул.

— Ты имеешь ввиду, что…

— Не знаю. Это всего лишь версия. Одна из версий. Я не знаю, что это. Отчуждение? Одичание? Умирание?

— Перестань — меня пробрал мороз по коже.

— Это ТЫ говоришь МНЕ перестать? -он удивился — ты живёшь с этим ужасом уже…сколько лет?

— Десять — ответил я хмуро.

— Десять лет ты постепенно привыкал к мысли, что скоро все будет кончено — для всех. А я узнал об этом только несколько недель назад. Думаешь, мне не хочется выть от страха? Посмотри на моих детей. Двое из них не доживут до бар мицвы — его всего передёрнуло — и все потому, что…черт, я даже не знаю, почему!

— И я не знаю. И не понимаю, зачем вообще нам надо это знать.

Он несколько секунд смотрел на меня.

— Знать надо всегда. Чтобы не жить и не умирать с закрытыми глазами.

— Ты прямо как твой… — я осекся.

Он понял, кивнул.

— Да, я — как мой отец. Я должен знать, даже если это меня сломает. Понимаешь?

— Не хочу, чтобы… — мне перехватило горло, я откашлялся — чтобы ты сломался.

— И я не хочу. Но мы должны понять, что происходит. Особенно ты.

— Я?!

— Янон, ты уже десять лет сам себя называешь Машиахом. Я уже понял, что в политику ты идти не собираешься, и золотого века нам ждать незачем. Но…какова твоя роль? Что ты планируешь делать?

— Я ничего не планирую. Моя роль…-я замолчал.

— Ну?

— Наверное, кто-то ошибся…давно. Просто во всем ошибся.

Он смотрел на меня внимательно.

— Что ты хочешь сказать?

— Когда…когда надписи стали только появляться… все было довольно-таки просто и ясно. По крайней мере, тогда я мог прочесть почти все. От меня требовалось оказаться в определенном месте, где все…начнется.

— И что?

— И все. С этого места все и начнется — повторил я для особо тупых.

Он не был удивлен. Кажется, догадывался и раньше.

— А если ты не окажешься там? Если умрёшь раньше срока?

Вот мы и добрались до главного.

— Я не знаю — ответил я, подобравшись — может, тогда все станет как всегда. Как раньше.