Менее чем полтора года спустя, в начале 1991-го, международная военная коалиция, возглавляемая Соединенными Штатами, освободила Кувейт, после того как в страну вторгся и оккупировал ее Ирак. Впервые в жизни я жил в стране, которая официально вела войну, не встречая никаких знаков коллективного неодобрения. Вывешенные на домах в поддержку американских солдат флаги меня очень впечатлили, но как немец поствоенного поколения я чувствовал вину за такую реакцию. 7 февраля 1991 года – во время первой войны в Заливе – Лаура, мой четвертый и самый младший ребенок, появилась на свет. Поскольку она родилась в Соединенных Штатах и ни я, ни ее мать не заявляли прав на немецкое гражданство для нее, она стала первым американским гражданином в нашей семье. Этот бюрократический эффект – именно «побочный эффект» – наполнил меня какой-то несоразмерной гордостью, создав у меня впечатление, что то будущее, на которое я надеялся, теперь начало материализоваться.
Во время тех первых – и очень счастливых – лет в Калифорнии меня меньше, чем когда-либо за всю взрослую жизнь, волновало ожидание будущего или оставление прошлого позади. Трое из четверых моих детей, жившие вместе с нами, росли так быстро – и так медленно, – как это обычно и бывает с детьми. Я начинал – довольно медленно, но куда выше, чем предполагал, – оценивать то, насколько американские университеты в целом и в гуманитаристике в частности отличаются от Европы. Каждый день на работе превращался в радостное настоящее. И то, каким образом это яркое и радостное время постепенно обретало форму, возможно, и способствовало тому, что мой первый проект был связан с попыткой сделать один год из прошлого настолько полно присутствующим в моем настоящем, насколько это вообще возможно. Это должен был быть случайно выбранный год – такой, который никто и никогда не считал важным. Идеей моей было не «понять» данный год – то есть не объяснить, как он появился из собственного прошлого и таким образом является наследием и агентом опосредования для нашего настоящего. Скорее целью было путем некоторых текстовых стратегий и эффектов произвести впечатление максимальной ощутимости и непосредственности. Год, который я выбрал, был 1926-й. (Стоит ли говорить, что потом многочисленные мои коллеги и читатели поздравляли меня с открытием прежде не замеченного значения 1926 года – что никогда, впрочем, не входило в мои планы.) Два момента книги (вышедшей, наконец, в 1997 году) оказались важными для моего понимания того, насколько изменилось мое отношение к прошлому. Мой научный руководитель в Констанце изначально планировал написать литературную историю XIX века по «четырем синхронным разрезам». Он так и не довел этот проект хоть до какой-нибудь степени завершенности, но я знал, что в условиях немецких институций я никогда не смогу заявить как свой собственный проект, настолько близкий его незаконченным идеям. Теперь, однако, это было предельно просто. Во-вторых, для меня стало возможным читать Хайдеггера, от встречи с работами которого я всячески уклонялся в мои европейские годы из-за его связи с нацистской идеологией и партией. В Калифорнии, обретя новую дистанцию – пространственную, культурную, политическую, – я мог позволить хайдеггеровской философии пустить во мне корни и в конце концов даже стать для меня со временем определяющей. Что даже не было удивительно. Эти два случая латентного прошлого приняли формы, с которыми я теперь мог соотнестись, даже если моя собственная «история со временем» и была далеко не закончена.
Однажды днем, пока я работал над последней главой книги о 1926 годе – большей частью пытаясь описать исторический контекст хайдеггеровского «Времени и бытия» (рукопись была закончена полностью за тот год), – Марко, которому к тому времени уже было шестнадцать, спросил меня прямо и без предупреждения – как я могу тратить столько времени на книгу того, кто так похож на Адольфа Гитлера. Мне очень понравился его вопрос своей вопиющей наивностью, потому что наивность эта предполагала, что мой сын так далек от немецкой истории, как хотел бы быть я сам. И по той же причине я был удивлен – и даже возмущен, – когда через год Марко заявил мне, что подал заявление в военную академию, чтобы стать военным летчиком в немецких Luftwaffe (воздушных силах). Не совсем о таком будущем я мечтал в то утро, когда он родился. В ходе длительных дискуссий, которые были болезненней и агрессивней, чем мы ожидали, я начал понимать – и не просто в теоретическом смысле, – что мое прошлое и будущее, точно так же как все ценности, страхи и табу, от них зависящие, были необратимо определены датой и местом моего рождения. Это также значило, что нет ни нужды, ни даже возможности «совместить» их со временем жизни моих детей. Ради них я должен был отпустить то, что так и не смог отпустить ради самого себя. И даже сейчас, должен признаться, мне нелегко принять это поколенческое изменение – это и есть то, как поствоенные годы вновь и вновь накладываются на мою жизнь. И это тем более верно, что каждый раз, когда ко мне возвращается это чувство транзита, чувство перехода, оно также соединяется с ощущением закупоренности времени – того, что некая роковая фатальность все еще не получила своей формы и ясности. И тем не менее новое время – время Марко – уже начало оставлять меня в прошлом, при том что сам я никак не мог оставить свое прошлое позади.
Поздним вечером летом 1996-го Марко отправился в Германию – не «назад в Германию», как я хотел бы думать, но в Германию, отличающуюся от той, что я знал, – той, что стала будущим и настоящим, которые он сам избрал для себя и продолжает избирать с тех пор. Наши исходные ситуации не были симметричными, но, надеюсь, они были равноправными – хотя я и чувствовал, что время сворачивает с пути, что оно движется к тому настоящему и будущему, которого я никогда не хотел. На этот раз чувство очевидного уклонения времени пришлось также на лучший этап моего профессионального пути – поскольку, уже проживая настоящее, я предчувствовал то время, когда посмотрю назад в свой нынешний день с ностальгией. Стэнфордский попечительский совет назначил нового президента университета. Джерард Каспер был профессором права немецкого происхождения, большую часть своей академической карьеры проведшим в Соединенных Штатах. Арендт во время преподавания в Чикагском университете оказала решающее воздействие на него. Все были удивлены, когда Каспер сделал ректором Кондолизу Райс, молодого профессора политологии (позднее она стала советником президента по национальной безопасности и госсекретарем). Каспер сотрудничал с ней в течение семи лет из тех восьми, что оставался у руля. Меня мгновенно привлекло то, как Каспер и Райс смотрят на академическую жизнь и на скрытый в ней потенциал. Пока они занимали свои посты, у меня было полное ощущение, что их видение Стэнфорда полностью соответствует моему идеальному образу университета. Вероятно, поэтому мне было так приятно, когда они попросили меня неформально за ужином, чтобы я организовал серию из двадцати лекций и четырех коллоквиумов под названием «Президентские лекции Стэнфорда о будущем гуманитарных наук и искусств в высшем образовании». Бюджет этой серии лекций предполагался безграничный, и была гарантирована почти ничем не ограниченная интеллектуальная свобода. Нашей амбициозной целью было выдвинуть гуманитарные науки и искусство на центральное место в университете, чья национальная и международная репутация до сего времени почти полностью зиждилась на верховенстве естественных наук, инженерии, а также бизнес-школы и юридической школы.
То задание, которое я получил, явно напоминало то, которое я дал самому себе десять лет назад по коллоквиуму в Дубровнике. Но на этот раз не было никакого прошлого, от которого нужно было обретать дистанцию, никакой энергии перемен, которую нужно удерживать, никакого будущего, которое нужно завоевывать. Скорее каждая лекция и каждый коллоквиум давали возможность прославлять гуманитарную науку и искусства в настоящем. Дело было не в том, чтобы открыто воспевать традиции, но – по крайней мере в некоторых случаях – в демонстрации интеллектуального блеска – или же в некоем блестящем выступлении. Тот вечер, когда Пина Бауш поставила «Весну священную» с молодым бразильским танцовщиком перед потерявшей дар речи аудиторией, был одним из тех немногих моментов моей жизни, когда при встрече с такою красотой (а также переживая такое чувство гордости и исполненности всех замыслов) я хотел, чтобы время застыло. Лекция Жака Деррида, который до этого никогда не был в Стэнфорде, запомнилась иначе. Как всегда, в то время он говорил более двух часов. То, что он говорил, оставалось столь же непроницаемым для тех, кто не был посвящен в его философию, как и большинство его писаний. Однако говорил он об «Университете, который может прийти из будущего». Было много споров о возможной иудаистской или мессианской интерпретации его видения. Но главным была новая – и во многом невысказанная – точка зрения Деррида на время: будущее больше не является тем измерением, которое надо завоевывать, но движением – сбывающейся надеждой, видением, угрозой, – которое приближается. Даже вне зависимости от содержания работ Деррида само название лекции было симптомом глубинно изменившегося отношения со временем.
