Гасси отвязал коня и взлетел в седло. Топот копыт стих, Рене подошел к карете, залпом выпил всю воду из нашей уже фляги и произнес отрывисто:

- Не смотри на меня.

Я отвернулся. Спустя несколько минут Рене ввалился в карету, упал на скамью рядом со мной и хрипло крикнул кучеру:

- Гони домой! И быстрее!

Карета, подпрыгивая, понеслась по ухабистой дороге. Рене сидел, уронив голову на руки и, казалось, прислушивался к чему-то внутри себя. Я старался ему не мешать.

Дома Кейтель открыл нам - как будто так и надо - и тут же ушел к себе. В доме было тихо и темно, все слуги уже спали.

Когда мы поднялись в лабораторию, Рене очень быстро приготовил в пробирке какую-то взвесь и выпил ее, затем велел мне выйти. Я вышел в спальню и сел на край постели, с саквояжем на коленях.

- Бартоло, иди сюда и возьми стилет, - наконец призвал меня Рене. Я взял из саквояжа стилет, стерильный, прокипяченный мною накануне, и вошел в каморку.

- Наполни его вот этим, - Рене протянул мне колбу с еще теплым раствором. Он так и не снял свою маску, но безобразная шляпа валялась на полу. Волнистые волосы Рене растрепались и превратились в подобие гнезда. - Ты знаешь, что я боюсь боли и крови. Помни об этом, когда будешь колоть меня этим своим инструментом.

Я помнил - но это был только первый укол. А сколько их нам еще предстояло? Я помнил и о клятве Гиппократа, и об обещании, данном Десэ, и о том, что мой патрон - безжалостный бездельник, убивающий людей из любопытства. Я знал, что он такое. И я - хотел, чтобы он остался жить.

Я отнял стилет от его руки и перевязал место укола. И Рене снял наконец свою маску - лицо его было серого цвета, да что там - почти черного. Зрачки расширились, он дышал с трудом, на лбу и висках выступила испарина.

- А теперь - я буду умирать, братец лис, - севшим голосом неслышно проговорил Рене и откинулся на подушки. Глаза его запали, волосы на висках были влажными от пота.

Он и в самом деле умирал - когда взошло солнце, я задернул шторы - ему больно было смотреть на свет. У него отекали пальцы и лезли волосы, как шерсть у испуганной кошки. Он трижды вставал, чтобы приготовить противоядие - как я понял, каждый раз оно было разным - и у него не осталось живого места на руках от моих уколов. Нам дважды пришлось менять белье (представляю, как радовалась кастелянша), и в спальне стоял тяжелый смертный дух - как тогда, у Хеды. Я знал, что тофана не убивает сразу, но, приняв противоядие, Рене ускорил какие-то неведомые мне процессы, и то, что заняло бы несколько недель, уложилось в несколько часов.

- Стоит уже сейчас завесить чем-нибудь зеркало, - прошептал он почти неслышно, - на это невозможно смотреть...

И верно, от красоты его мало что осталось. Свет, сочившийся сквозь задернутые шторы, освещал его осунувшееся посеревшее лицо с синими, как у утопленника, губами.

- Тофана - это всегда очень грустно, - философски произнес Рене, - мы умираем в великой печали.

- Но кошка выжила, - возразил я.

- Дурак, это же разные яды, - слабо усмехнулся Рене, - а я, выходит, все-таки бездарность. Или нет? Проверь - не шатаются ли у меня зубы?

Я посмотрел - нет, хотя бы такого не было. Рене заметно повеселел:

- Тогда, братец лис, я не совсем бездарность. Увидишь, еще к полуночи все пройдет. Если я не отдам богу душу. О, как болит правый бок...

- Похоже, вы загубили печень.

- Будет, о чем потрещать с Хайни Остерманом, - Рене устроился в своих третьих за сегодня подушках. Его трагические глубокие глаза - ловушка для сердобольных фрейлин - засветились изнутри, как у кота.

- Принеси мне ту кошку, - попросил Рене.

Я вышел из спальни - под дверью маялся напуганный Кейтель.

- Где может быть та кошка? - спросил я риторически, потому что та кошка могла быть уже где угодно - и в доме, и на улице, и на небесах - но Кейтель отозвался торопливо:

- Она у меня, я принесу, - и убежал. И вернулся с белой кошкой в руках - ливрея вся в белом пуху - и мы вошли в спальню вдвоем, потому что кошка шипела и рвалась. Рене увидел нас и рассмеялся, совсем тихо и слабо:

- Уносите. У меня и без нее все чешется.

Я подхватил Кейтеля под руку и вывел - сам он впал в оцепенение при виде хозяина.

- Доигрался, - пробормотал Кейтель на пороге спальни, - с этими своими ядами. И отец его так умирал, и дядька. Готовят для других, а травятся потом сами...

- Погоди, Кейтель, все обойдется, - шепнул я ему и вернулся к Рене. Я не очень-то верил, что все обойдется. Если честно, я простился с Рене еще там, на мосту.

В обед Рене потребовал перо и бумагу и кое-как нацарапал две записки - для прекрасной Натальи и для фон Бюрена, черт бы его побрал. Кейтель забрал у меня записки, стуча зубами. Я подумал - скольких же Левенвольдов пережил этот дворецкий?

Рене стало чуть лучше, он повеселел - впрочем, чувства юмора он не утрачивал и на пороге смерти. Он постоянно пил воду и требовал от меня подавать тазик. Мне больше не приходилось отворачиваться - Рене стало все равно.

- Приоткрой окно, - попросил он, - здесь нечем дышать. Лучше умереть от воспаления легких, чем от удушья.

В три приехала прекрасная Наталья - для нее это было утро - и Кейтель не пустил ее в графские покои. Рене сказал, что умрет немедленно, если Наталья увидит его таким. А потом, в гробу - пожалуйста, пусть смотрит.

- Барыня уехали, - Кейтель вернулся с пятерней, отпечатанной на щеке, и Рене от радости даже чуть порозовел.

- Пожалуй, отвори мне кровь, Бартоло, - попросил он, - раз некому ее сегодня пить.

Я отворил ему кровь и Рене, обессиленный, уснул на моих руках. Он был старше меня, но я чувствовал себя отцом или даже матерью взбалмошного, бестолкового, беспомощного ребенка. Он спал на моей руке, дыхание его было ровным, тень длинных ресниц лежала на бледных, но не серых уже щеках, спутанные черные пряди вились на подушке - как змеи Медузы. У меня перемерло много больных, особенно в начале практики, и не то чтобы этого было жалко как-то особенно, но он был забавный парнишка, прав был Десэ. Я так и не понял никогда, что чувствовал к нему Гасси и отчего затеял эту дурную дуэль, но, кажется, грешно убивать человека только за то, что ему оказалась не нужна твоя любовь?

Я осторожно вытянул руку из-под головы Рене - он пробормотал что-то сердито и свернулся в клубочек. Я укутал его одеялом. Он спал - и хмурился, и кусал губы во сне. Я перебрался в кресло и сам задремал - шторы колыхались от сквозняка, на улице уже смеркалось, за дверью Кейтель разговаривал с кошкой, и кошка отвечала ему, как умела.

Я проснулся от грохота шагов по коридору. Гасси ворвался в спальню - черная тень с шандалом в руке, наверное, отнял в коридоре у Кейтеля. Меня в кресле он даже не заметил. Гасси встал у изголовья кровати, как аллегория возмездия - в черном плаще, с черным лицом - и Рене открыл глаза от внезапного яркого света, и тут же зажмурился:

- Что ты здесь делаешь?

- Я подал в отставку. Завтра к вечеру буду дома. Улажу дела с нашим наследством и вернусь - как раз к твоим похоронам.

- Кто принимал твою отставку? - деловито спросил Рене, усаживаясь в постели.

- Ее императорское величество. А какого ответа ты ждал? Твоего недоканцлера нет в городе - ему что-то загорелось в Шлиссельбурге, на его удачу.

Лицо Рене осталось неподвижным, и в глазах по-прежнему стояла смертная печаль. Его маска была при нем и без белил.

- Ты подал в отставку по болезни? - уточнил Рене.

- По болезни. Но не обольщайся - я расплевался с твоим ядом в первые два часа, - отвечал Гасси, и голос его на мгновение утратил твердость, и меня вдруг осенило - да он и не думал принимать противоядие! Но догадался ли его брат? Что собеседник - врет ему, и на самом деле приговорил себя к смерти? Гасси продолжил после запинки, - моя болезнь - та варшавская инфлюэнца. И, кажется, я подцепил там что-то еще у местных гризеток...А тебе не позавидуешь... воняет, как в хлеву. Жаль, мой мальчик. Дай проститься с тобой, пока у тебя есть еще зубы и волосы.