В глазах моего гостя метнулось смущение или боязнь.

— То есть, что поняли? — произнес он робко.

Его брови приподнялись выше, но, несмотря на его легкое сопротивление, я усадил его на свою постель.

— Я понял все, — между тем, повторял я подавленно. — Все! Черный буйвол — это государственность! Это вековая идее о насильственном соединении семей в одну каменную твердыню! Это та самая Вавилонская башня, которую человечество воздвигает из века в век, вознося ее все выше и выше. И вот что сделало это чудовище: рожденное семьей, оно раздавило семью. Ответьте мне, где моя семья? — воскликнул я запальчиво, горестно и судорожно. — Где Володечка? где Семен? где моя жена? Всех раздавила Вавилонская башня. Слышите? так или не так?

Я рванулся, зарыл лицо в подушки, и меня будто накрыло пламенное покрывало. Когда я открыл глаза, поверенного в моей комнате не было.

Никого не было в моей комнате. Никого, кроме трех портретов: жены, Семена, Володечки. И свеча не колебала пламени, как мертвая. И тени стояли в углах не шевелясь, как застывшие трупы.

Было, очевидно, поздно. Я оробел и решил идти спать в Прасковьюшкину комнату. Вопрос только — уснули? Но если уж не спать, так все же лучше там, чем здесь. Я тихо двинулся коридором, ощущая телом мертвящую тишину стен, тесных как ущелье. И заглянул в щель полузакрытой комнатки. Прасковьюшка стояла в углу на коленях, спиной ко мне, и вся ее комната шепотливо повторяла за ней:

— Упокой, Господи, души усопших Семена и Владимира!

Плечи Прасковьюшки беспрерывно вздрагивали; и дрожали тени на светящихся иконах.

— Упокой, Господи, душу усопших…

Неслышно я повернул к себе. Переставил свечу с ночного столика на письменный. И, выдвинув боковой ящик, вынул оттуда револьвер. Оглядел его. Заряжен всеми шестью пулями. Машинально произнес:

— Все шесть здесь.

И губы сами зашептали, трепеща:

— Ответьте мне: увижу ли я Володечку, Семена и жену, если ударю себя сейчас вот этим самым в висок? Ответьте мне!

Клубок теснился в горле и мои ноги ощущали холод северных льдов.

Я воскликнул:

— Ответьте мне! Отец Вседержитель! Ты, создавший миры! Ради Сына Твоего распятого ответь мне! Брось кроху милости Твоей, ответь! Удели каплю внимания, пойми, одну только каплю! Всемогущий, снизойди к червю и воздержи сердце от богохульства!

Мой шепот безнадежно бился между стен, как в могильном склепе. Но стены безмолвствовали, цепенея; и стыли тени, как трупы, и звезды безгласно глядели на меня через окно. Холодно и безучастно глядели. И никто не хотел дать ответа. Только к моему уху приползал порой, как разбитый ребенок, жалобный лепет:

— Господи, упокой души усопших Семена и Владимира!

— Ответа нет, — подумал я. — Нет!

Сердце буйно прыгнуло в моей груди, как конь, порвавший узду. Внезапно я взвел курок и хотел выстрелить. Но только не в себя. Однако, я опомнился и скрутил сердце железными путами. Опустив курок, я сердито швырнул револьвер в ящик и сказал:

— Если я не достоин, — не отвечай! Я подчиняюсь игу Сына Твоего и повторяю за Ним, Ты слышишь: да будет воля Твоя! Слышишь? Я повторил!

Я потушил свечу, лег в постель и с головой укрылся одеялом.

И почти тотчас же в мою комнату вошел черный кузнец. Огромный, огромный, как исполинское дерево, он был весь черен от кузнечного угля; и черный кожаный передник прикрывал все его туловище, как неуязвимая броня. Тяжкий стопудовый молот блестел в его руке стальным обухом.

Шевеля черной, косматой, как непроходимые лесные дебри, бородой, он сказал:

— Пришел к тебе доложить…

Чувствуя на груди неподъемную тяжесть, я еле прошептал:

— Что такое?

— Ребятишки озоруют шибко. Изохальничались! За голенища меня кусают, когда урвут…

Цепенея от страха и предчувствий, я выговорил, еле выдавливая из себя слова:

— Может быть, ты порол их раньше без меры? Может был, обижал нипочем, зря? Знаю я, что обижал! Знаю! — уже выкрикнул я с сверлящей тоской.

Косматая борода шевельнулась, и шевельнулись огромные круглые белки на покрытом кузнечным углем лице.

Я услышал:

— Может и порол. Может и обижал! Но теперь я вот как с ними буду! Вот как!

— Как? — закричал я.

— Вот этак!

С этими словами тяжкая рука опустилась в широкую пасть сумы, висевшей на боку. И тотчас же вытащила оттуда что-то беспомощно и бессильно висевшее. Рука встряхнула это беспомощно висевшее, а другая занесла молот. Тяжко пронесся сухой стук железа, переплетаясь с хряском раздробленных костей. Рука сделала широкий размах. И то, что было под молотком, упало на мои колени, как насыщенная кровью губка.

Безудержным толчком меня склонило к брошенному, и в разбитых и размятых складках я узнал искаженные черты Володечкиного лица.

— А-а-а! — завизжал я, будто весь превращаясь в один крик, — а-а-а!

И неистово забил ногами.

Очнувшись, я увидел Прасковьюшку. Она стояла возле со свечкой в руках, и все ее лицо моргало в безысходной тоске.

— Порфирий Сергеич! Миленький! Родименький!

— Уведи меня от него!

— Порфирий Сергеич! Бесценненький! Кого?

— Черного кузнеца! Я понимаю: это перевоплощение черного буйвола. Я понимаю… уведи!.. Или иначе Вавилонская башня. Продиктованная гордыней. Бесполезной и бесцельной гордыней. Спайка живых семей в бездушный монумент, — повторял я уже спокойно и даже холодно, уйдя от ужасов и претворяясь из ощущений в мысль. — Вавилонская башня. Опыт; запрещенный Богом под видом Вавилонской башни. Ты видишь, она раздавила семью насквозь…

— Пожалейте себя!

— Взгляни на меня: раздавила насквозь! Вышла из семьи и на семью же опустила тяжкий обух. Но придет время, оно придет, и семья победит Вавилон и восстановит себя единую, как живое слово Бога. Светлую и непорочную, как Богоматерь!

Я замолчал. Прасковьюшка еще долго говорила мне что-то. Но я уже не мог слышать ее слов. Меня всего вытянули и распластали. И накрыли чем-то прозрачным, но совершенно непроницаемым для звука.

Распластанный в чьих-то тисках, я все же, однако, думал:

«Семья — это жизнь и тело, кровь и горячее сердце. А там — схема, чертеж, бумага, книжная утопия…»

А на другой день я увидел Володечку. Живого! Володечка пришел в усадьбу. Живой и невредимый Володечка; мой последний!

Как я не сошел с ума от счастья!

Встреча моя с Володечкой произошла так.

Я сидел у амбаров на камне, привалясь к стене амбара и вытянув ноги. Погруженный в дрему и некоторое как бы омертвение, я, однако же, хорошо видел лиловые волокна облаков, красных с черными крапинами букашек, медлительно ползавших у моих ног, и золотистый листок, кружившийся над крышей кухни. Одеревенелая кожа многого не пропускала к моему телу, но все же я улавливал порою запах кухонного дыма и вкус прокисшего кумыса во рту. А тут, заслонив собой кружившийся в воздухе листок, передо мною встала Прасковьюшка.

— Порфирий Сергеич, — сказала она мне, — вас печник спрашивает.

— А не кузнец? — переспросил я с внезапно всколыхнувшимся беспокойством.

— Нет, печник. Говорит: не надо ли трубы оглядеть?

— Зачем?

— Топить скоро надо будет. Я муку вешала. А он подошел. «Топить, — грит, — надо начинать».

— Кого топить? Кого вешать? — крикнул я на нее брезгливо. — Все-то вы топите, да вешаете, а ну вас всех к псам!

— Так что же ему сказать-то?

— Кому?

— Да, печнику же, Порфирий Сергеич!

Но тут я увидел его самого. Он сам шел ко мне. Печник. А Прасковьюшка исчезла. И мне сразу же померещилось, что за его спиной кто-то робко прячется. Я подумал: «Может быть, это болтается за его спиной рабочая сумка?»

Печник сказал:

— Работенки нет ли у вас какой, Порфирий Сергеич? Сделайте милость! Жрать, прости Господи, извините за выражение, нечего!

— Разве так плохи дела? — спросил я дружелюбно, вдруг полюбив его.

— И-и-и, — протянул печник, — и-и-и, не приведи Господи!