— Ты вот, который раз трясешь меня за ворот, — между тем сказал тот, впрочем, флегматично и вяло. — По какому такому самоуправству? И судопроизводству? А?

— Я вот сейчас покажу тебе судопроизводство! — вскрикнул я, будто подхваченный вихрем.

— А не хочешь ли, тебе покажу его я, но только наоборот? Или толкну тебя вот этой самой долговязкой? — Он криво и жестко усмехнулся, кивая на свое длинное ружье, и его лицо снова стало похоже на каменную маску.

Я оцепенел на моем месте, и увидел тотчас же, как в его руках тускло мигнул длинный ружейный ствол. В тишине ясно и отчетливо щелкнул затвор. Послышался лязг патрона о железо ствола. И вдруг в моем отуманенном сознании подобно молнии родилась мысль, слепя мои глаза и распирая мою грудь новыми и могучими ощущениями.

— Послушай! — крикнул я ему.

— Ну, — шевельнулся тот лениво, как насосавшаяся крови змея.

— Послушай! — снова крикнул я. — Современный человек и христианин отличается от дикаря вот чем. Дикарю неведом целый ряд ощущений: радости жертвы. А современный человек только ими и жив!

— Ну? — поторопил меня тот, шевеля ружьем.

— Ну, и я вот говорю тебе, — говорил я в возбуждении, — убей меня хоть сейчас, и я не ударю палец о палец, чтобы обеспечить себе спасение. Но ты дай мне клятву, что это твое убийство будет последним! Слышишь ли ты? Последним! И после моей смерти ни единый волос человеческий не погибнет от твоей руки! Слышишь? Дай мне клятву!

— Чем поклясться-то? — пробормотал тот, как бы недоверчиво.

— Светом заповедей Божеских!

— Клянусь.

— Светом заповедей?

— Заповедей Божеских, — повторил тот с лицом, неподвижным, как маска.

— Теперь стреляй, — крикнул ему я. Он приложил ружье к плечу. Я изо всех сил уперся ногами в землю, будто приготовляясь к удару кулака, а не к сокрушительному удару свинца, железа и пороха.

— Стреляй же теперь.

Он прицелился. И отвел ружье от плеча.

— А если я не исполню клятвы? — вдруг спросил он меня.

— Ис-пол-нишь! — крикнул я членораздельно. — Ис-пол-нишь. Если поклялся! — Он снова прицелился, щуря глаз. И снова отвел ружье от плеча.

— Не мучь! — простонал я. — Убивай, но зачем же издеваться?

Но тот все смотрел на меня, будто впиваясь в меня своими мутными глазами, словно желая проверить искренность моих ощущений. И затем его похожее на безжалостную маску лицо внезапно дрогнуло. Он с силой швырнул от себя прочь свое долговязое ружье и повалился на тюфяк. Его грудь судорожно заколебалась.

— Жертва вечерняя! — выкликал он каким-то тоскующим воем. — Ты — единый светлый сон! Зачем Ты отвернул всевозлюбившее лицо Твое от меня, буйного вепря!

Я на цыпочках подошел к нему. Его глаза были закрыты, а по его желтым щекам текли мутные слезы, будто рожденные таявшим в нем льдом. Затем я взял его сумку с патронами и подошел с ней к слуховому окну.

— Можно? — спросил я его, показывая жестом, что я хочу бросить туда эту сумку. Он не отвечал ни словом. Я лукнул в окно сумку, насколько у меня хватило сил. Следом за ней я отправил и ружье. А затем я стремительно бросился вон, к выходу.

— К доктору! К доктору! К доктору! — будто кто кричал в мои уши.

Морозный воздух приятно опахнул лицо мое, но мутное ущелье темной улицы напомнило мне тотчас же все с поразительной ясностью; все ужасы похожей на бред действительности и бреда, похожего на действительность. Все снова бурно закрутилось в моем сознании, обдавая мое лицо пламенем.

— К доктору! К доктору! — мысленно кричал я себе, не отдавая ясно отчета, кому нужен этот доктор: тому ли неизвестному, бодрствующему у слухового окна, или мне. Или же нам обоим.

Я устремился темной улицей, порой бессмысленно толкаясь в неизвестные квартиры, куда меня даже не впускали или откуда меня тотчас же осторожно выпроваживали. И я устремлялся вновь в свое безвестное путешествие по темным улицам, будто увлекаемый неведомым течением. И недавно виденные мною лица неизвестных мне людей мелькали передо мной как будто в каком-то тумане, сплетаясь в причудливые хороводы. И меня бросало в тоску и смертельную скорбь от этого зрелища.

— Убийство не может быть ничьей привилегией! — вдруг проговорил я вслух стонущим голосом. — И не может служить средством ни для высоких, ни для низких целей. Ибо такая точка зрения, — вскрикнул я, — родит изувера, охотника за людьми! Вот я уже вижу его рождение на мостовых, обагренных кровью!

Я выскочил на середину улицы и, размахивая руками, крикнул мутным и слепым окнам:

— Камень сотрясается, чтоб родить зверя!

Два человека показались из-за поворота улицы, и фигура одного из них, низенькая и сутулая, отчетливо врезалась в мое сознание. Он подошел ко мне и взял меня за пуговицу.

— Если и камень сотрясается, — сказал я ему, — как выдержать мозгу человека?

Низенький заглянул в мои глаза, потом вынул из своего кармана темный пистолет и показал мне его.

— Ты думаешь, я стрелял из него в людей? — спросил он меня. — В полено березовое я стрелял из него. Там, на дворе! Все восемь пуль всадил. А потом пожалел: полено хорошее было, к чему, например, испортил?

И он вдруг швырнул свой пистолет к моим ногам.

— Не нужна мне эта падаль, — проговорил он с брезгливостью и побежал догонять своего спутника.

Я отшвырнул пистолет ногой прочь.

— А ты бы шел лучше в больницу, — крикнул мне низенький от угла. — Через два квартала, за угол налево! В больницу.

Я подошел к воротам соседнего дома и прислонился спиной в простенок.

— В больницу! В больницу! — крутилось в моем сознании.

Я услышал за моею спиной разговор, где-то там, на дворе, окутанном мутью. Говорили два голоса, один молодой и свежий, упругий и зеленый, как камыш. Другой с хрипотцой и, видимо, поврежденный вином.

— Ну и дела, — вздохнул молодой голос.

С хрипотцой отвечал:

— Чисто тебе столботворение Вавилонское! Как в ветхом ковчеге.

— Н-да-а!

— Это у них политическое междометие, — проговорил с хрипотцой лукавым тоном. — Энти стоят за придержание существующего беспорядка, а те за подражательность, как в американских присоединенных штатах.

— Н-да-а!

Я взглянул на небо и увидел там на ясной лазури в сочетании золотых звезд:

— Я жизнь, а не смерть. Я прощение, а не убийство!

— В больницу! В больницу! — кто-то будто сказал мне.

Прежнее чувство снова бурно и больно толкнулось в моей груди, и я бросился бежать. Я пробежал одну улицу, завернул в другую и третью. И там я увидел костер, мерцавший посреди улицы, как огненный цветок. Темные профили людей с ружьями и саблями грели около огня руки. Я подошел к ним, сел у огня и стал, как и они, греть свои руки.

— Человека жалко! Вот в чем вся суть! — сказал я им и вдруг заплакал.

Бородатый и с серьгой в ухе заглянул в мое лицо и хмуро сказал своему соседу, безусому и в веснушках:

— Умалишенный! В мозговых плодушариях затвор попорчен! Сколько их в такую ночь ходють! Жалости подобно! Цыц! — вдруг крикнул он на топтавшуюся лошадь.

— Всего насмотришься за ночь! — вздохнув, отвечал тот.

Я все сидел и плакал.

— Сидоренко! — сказал тогда с серьгой безусому. — Дай ему под усы фляжку. Может, ему отойдет! На пользю!

Я ощутил у своих губ стекло фляжки и сделал несколько жадных глотков.

— Хорошая вода, — проговорил я, сотрясаясь от плача. И я услышал:

— Еще бы не хорошая! Монополька чистейшей пробы!

Говорившего вдруг точно отшвырнуло от меня.

Где-то совсем близко внезапно хлопнул выстрел, и затем рявкнула труба.

— Засада! — послышался чей-то взбудораженный крик.

Те, с ружьями и саблями, бросились к лошадям и я остался один у костра.

Я нехотя поднялся на ноги.

— К доктору! К доктору! — крикнул я.

Резкие хлопки переплелись с сердитыми возгласами, и воздух засвистел вокруг меня. Я повалился на снег. Мне почудилось, что свинец вошел в мое тело и крикнул мне: