– Зачем в село? – удивилась бывшая тетя, а теперь баба Алла. – В райцентре хороший интернат-восьмилетка есть.

– А потом там же в путягу пойдет, сейчас колледж называется, с общагой, само собой, – обнадежил дед Андрей. – А что? На электрогазосварщицу выучится. И очень просто. Не пропадет, не бойся… А нет – так можно будет в соседний район отправить. Там девчат на обувщиц учат, да прям на местной фабрике трудоустраивают…

Катя чуть не закричала: что ждет ребенка! А ведь в Петербурге ее матери дали служебную квартиру, потому что работала она врачом при Правительстве города, девочка ходила в чистенькие ведомственные ясли, окружена была нормальными домашними детьми; потом бы – языковая спецшкола, Санкт-Петербургский Университет… А теперь… Обувная фабрика в захолустном городишке! После «путяги» и «общаги»!

Катя обладала романтическим сердцем и тогда, в тридцать пять лет, все еще ждавшим геройского жертвенного подвига. В любви ей тоже не повезло, и не только из-за внешности (верней, ее отсутствия: она с первого курса имела кличку Моль Бледная, и ничего точней придумать было нельзя), а еще благодаря патологической застенчивости, нападавшей на нее в присутствии любого совершеннолетнего мужчины. Катю немедленно начинало болезненно тянуть в самый темный угол или даже под стол, особенно если мужчина ей нравился. Она незаметно лишилась невинности на студенческой вечеринке, где однокурсницы на спор напоили ее водкой, после чего в прямом и переносном смысле подложили под столь же застенчивого и таким же образом доведенного до нужной кондиции студента. Думали сделать доброе дело: создать таким способом идеальную пару, но лишь добавили обоим веса к их и без того нелегким комплексам неполноценности – больше невольные взаиморастлители друг с другом даже не здоровались, благо учились в разных потоках.

Зато трудиться Катя умела лучше и больше других – и здесь ее комплекс не срабатывал. Она жила вдвоем с безмужней матерью в центре города, в добротной трехкомнатной квартире на одной из уютных улиц, вливавшихся из спокойной улицы Маяковского в громокипящий Литейный проспект. Но в тридцать три года Катя за неделю потеряла свою скромную и непритязательную маму, всю жизнь проработавшую в заводской бухгалтерии. Кто бы мог предположить, что мать кандидата медицинских наук, может взять и умереть от воспаления легких – в отдельной палате, при лучших врачах вокруг, напичканная самыми действенными антибиотиками! Но верно, пришел известный неудлиняемый срок, и теперь Кате предстояло мыкать в той квартире одинокую жизнь – без мужа, на которого она уж не надеялась, без детей – потому что откуда их взять, да и будут ли они, если у нее всю жизнь не «месячные», а «полугодовые», да узкий таз, да вместо груди – стиральная доска…

Все это и сделало возможным тот страстный порыв, когда Катя решительно заявила, что готова оформить совместное опекунство и стать второй матерью маленькой, но уже такой несчастной девочке Саше. Вопреки опасениям, старики не особо сопротивлялись, видимо, обрадовавшись, что на старости лет избавлены будут от непосильных трудов по воспитанию нежданно свалившегося им на голову дитяти, и даже, помявшись, сами предложили пока не сообщать бедняжке, что мама ее – неродная. Договорились, что, когда девочку будут привозить в гости, дед Андрей и баба Алла станут называться Катиными родителями – не все ли ей равно, своих-то давно нету… Все в том же безудержном порыве Катя согласилась – и дело было улажено ко всеобщему удовольствию.

Саша поначалу не слишком охотно принимала Катю, еще, видно, храня на донышке младенческой памяти золотой образ настоящей матери – но образ тот закономерно тускнел, и уже через полгода Катя слышала твердое и доверчивое «мама»…

Годы вдруг не пошли, а поскакали, что сытые каурые кони, и умиление собственной самоотверженностью стало мало-помалу притупляться у Кати. Лет через пять ей приходилось уже искусственно возжигать в себе едва тлеющее пламя жертвенной любви к несчастной сиротке. Ведь вместо ожидаемого пухленького купидончика в розовых лентах и оборках, восторженно лепечущего трогательные словечки вроде «мамусенька», который рисовался в воображении мнимой мамы в начале ее героического пути, перед ней очень скоро оказалась рассеянная, тощая, хмурая девочка в протертых джинсах, с вынужденно короткой стрижкой – белесые волосы толком не росли и не густели – большей частью молчаливая, совершенно недоступная для близкого общения – и все это у первоклассницы! Что же будет в подростковом возрасте?!

Совсем не похожа была дочь на свою мертвую биологическую мать, а пошла, верно, в позабытого отца – закрытостью и вранливостью. Потому что если раскрывала рот – то лишь для того, чтобы соврать. Что видела в синем небе непонятный светящийся шар. Что странный дядька следил за ней во дворе. Что соседскую девочку укусила бешеная собака. Что ее пыталась затащить в большую черную машину неизвестная размалеванная тетка. Что в школьном туалете регулярно появляется призрак отличницы, которая сто тридцать лет назад там повесилась из-за того, что ей поставили четверку… А еще она рассказывала соседям, что ездила с классом на две недели в Мексику, подругам – что у мамы не серая долбаная «десятка», а сверкающий новехонький «БМВ», коллегам матери – что мама обещала ей на той неделе купить серебристого йоркшира… То-то все удивлялись, откуда Екатерина Петровна деньги берет – левачит, наверное, заставляет пациентов не в кассу платить, а ей в карман: написать бы на нее кому следует… Ее приемную дочь можно было записывать в книгу рекордов Гиннеса по удельному весу ежечасно изрекаемого вранья… Хорошо, что пока она мало времени проводит дома: предстоят три года продленки до семи вечера – а дальше? И ведь нет у нее никакого желания приласкаться, пощебетать, как у всякой нормальной малолетней девчонки…

Катя еще не признавалась себе в том, что не справилась с вдохновенно взятой когда-то на себя ролью, но глухо раздражалась внутри, заметив, как дочь вдруг застывает с ложкой в руках за ужином, и взгляд ее устремляется явно в другое измерение – туда, в собственную галактику вранья. Можно было не сомневаться, что скоро последует впечатляющая история про очередного монстра – с непременным участием вездесущей Сашки. Катя ненавидела ложь больше всего на свете, и потому все чаще срывалась:

– Постыдилась бы! Здоровая девица, а врет, как трехлетка! Людям в глаза смотреть стыдно!

– Мама, но я, правда, видела… Честное слово… – еще и настаивала беспардонная лгунья, вызывая подчас у Кати почти неодолимое желание как следует двинуть ей по наглой физиономии.

– Выйди вон из-за стола! – гремела Катя. – И не смей возвращаться, пока не научишься себя нормально вести!

Так обстояли дела накануне того снаружи непримечательного, а на поверку переворотного дня, когда Катя встретила в сорок два года свою первую и единственную любовь.

Мужчин-пациентов Катя давно уже научилась не стесняться, привыкнув прятаться за нарочито-строгое «Больной!» и невольно ощущая свой врачебный халат чем-то вроде белого ангельского одеяния, на которое и тень двусмысленности упасть не может. Знала, что молоденькие сестры и ординаторши порой заводят на рабочем месте самые что ни на есть серьезные романы и даже ухитряются вербовать себе полноценных мужей из беспомощных недужных. Но сама Катя подобными способами брезговала, потому что взять на себя инициативу в таком щепетильном деле была неспособна категорически, а собственная ее недоступность исключала любые поползновения с мужской стороны.

Но глаза у Кати все же имелись, и видели весьма неплохо, поэтому и заметили однажды словно белый рой девичьих халатиков, вьющихся вокруг одной из дальних палат, которую вел сам завотделением. Санитарки, сестры и молодые докторши беспрестанно то заходили туда с капельницей, то мчались с таблетками на кокетливом подносике, то по нескольку раз заскакивали с тонометром – и это при хронической нехватке персонала в отделении, где иной больной мог и градусника утром не дождаться!