Когда она проснулась и подскочила от неожиданного солнечного луча – из самых последних, случайно пробившихся на землю перед длинной бессолнечной полосой, – мимоходом ощупавшего ее лицо, то очень скоро поняла, что там, за стенкой, в яркой, как яичный желток, кухоньке, уже не один мужчина, а два. Сашенька застеснялась: предстояло выйти к ним – заспанной, нечесаной и весьма грязной. Но на тумбочке у высокой пружинистой кровати, на которой ей довелось провести самую странную на данный момент ночь в своей жизни, оказалась скромная коричневая гребенка, так что храбро шагнуть в кухню Сашеньке предстояло хотя бы с расчесанными волосами. Она решила, что лучше долго не собираться, чтоб не стало еще страшнее, набрала воздуха, открыла дверь и, явившись в проеме, гордо и сдержанно произнесла дежурное, но в этот момент весьма трудное «Здравствуйте!».

На нее сразу уставились три пары любопытных глаз: одна, светло-серая и доверчивая, была знакома со вчерашнего вечера, другая оказалась почти идентичной, только немного побольше и принадлежала крупному бородачу с большими добрыми руками; судя по глазам, это мог быть только папа Софьи, бурчавший вечером на кухне; третья пара – два пронзительно-голубых буравчика – располагалась на бронзовом лице гладко выбритого кряжистого мужчины с абсолютно белым, просто снежным ежиком на квадратной голове. Вся тройка была в свитерах и джинсах и пила дымящийся чай из больших керамических кружек с орнаментом… На Сашенькино приветствие все закивали, а Софья преувеличенно-радостно прозвенела:

– А вот и наша гостья Александра, прошу любить и жаловать… Сашка, это мой папа, отец Даниил, со своим другом дядей Колей, начальником милиции… Ты не бойся, подойди к папе под благословение.

Из сказанного озадаченная девочка поняла примерно половину: например, что папа, то есть, отец, зовется Даниил – красивое имя, но почему без отчества? Как теперь к нему обращаться? Может, дядя Даня? Неудобно как-то… Со вторым дядькой-милиционером все понятно… А подо что она должна подойти – встать, что ли, куда-то? Сашенька смешалась, не зная на что решиться, и озадаченно глянула на Софью. Замешательство длилось не более секунды, после чего отец встал сам и, загадочно улыбаясь, приблизился к оробевшей девочке, перекрестил ее, поцеловал в макушку и подтолкнул к столу. Обычно Сашенька терпеть не могла, когда ее целовали и трогали посторонние, но тут все вышло естественно и ненавязчиво: она почувствовала, что ее действительно хотели перекрестить и поцеловать, а не делали это из хорошего отношения к ее маме или бабушке.

Осмелев, она пристроилась на табуретке и потянулась к блюду с прореженными еще до нее бутербродами.

– Все хорошо, Александра, не робей, – совершенно спокойно сказал тот, которого звали Даниилом. – Вот он, – кивнул в сторону шумно тянувшего кипяток Николая, – со своими ребятами уже видел утром твоего приятеля… Соседа по машине, так сказать.

– Видишь ли, какая неувязочка получается, – вмешался тот. – С тебя, вроде как, показания снимать надо, а нельзя. Тебе ведь восемнадцати-то, полагаю, нету? Нету… Значит, допрашивать тебя можно только в присутствии родителей или педагога. То, что ты Софье Даниловне нашей рассказала – это хорошо, но теперь придется под протокол… И это можно в только в присутствии мамы. Поэтому сейчас завтракай не спеша, а потом двинем с тобой в Петербург, к родителям, и уж там придется рассказать все, как было… И что ты не у этой, как ее…

– Вальки, – вставила Софья.

– …не у Вальки ночевала… Уж и влетит тебе! – засмеялся он. – Не боись, в обиду не дадим.

– Я уже маме рассказывала… Два раза… А она все равно не поверила… – тревожно взглянула Сашенька.

– Когда мы придем – поверит. Придется, – вдруг жестко произнес Даниил.

Сашенька решилась:

– Простите, пожалуйста… Я не поняла, как ваше отчество…

В ответ он вдруг посмотрел на нее печально – и вздохнул. Так вздохнул, словно она спросила о чем-то серьезном и важном. И сказал:

– Да зови хоть дядя Даня…

Сашенька увидела, что Софья тайком укоризненно покачала головой, глядя на отца…

Зато когда собрались ехать, все стало ясно и еще более удивительно: дядя Даня ненадолго ушел в свою комнату и вышел оттуда, как в первый миг показалось вздрогнувшей Сашеньке, в длинном черном женском платье. Но в следующую секунду она вспомнила, что это никакое не платье, а такая специальная одежда, которую носят священники, она даже почти вспомнила, как та называется… Так этот добрый и приветливый человек – поп? Такой, как у Пушкина – «толоконный лоб»? А Софья – дочь попа? И с ним дружит начальник милиции? Значит, эти старинные иконы, которыми здесь все обвешано – не для украшения? А на них, выходит, что – молятся, что ли? И Софья молится? Да нет, ерунда какая-то… Молятся старушки в платках и совсем простые женщины – тоже в платках и очень похожие на старушек… А попы – они обычно такие старые, косматые, седые, брюхо у них с подушку, одеты в золотые одеяния и увешаны драгоценностями – по телевизору однажды показывали, когда ночью какой-то праздник был, Рождество, кажется, или эта, как ее… Пасха… И смотреть на то, что они делают, больше пяти минут нельзя: скучно… Как там эти, в церкви, по столько часов выдерживают и не засыпают? Выходит, вот почему он не папа, а отец… Ну, конечно, попов так и зовут – «отец такой-то»… Значит и он ходит по той кладбищенской церквушке в такой же золотой одежде и блестящей шапке? И поет заунывным голосом? Вот этот молодой, красивый и веселый человек?

– Готова? – спросили Сашеньку, и она вздрогнула и закивала…

– Ты зачем в рясе? – изумленно спросила Софья своего отца. – Или потом сразу по требам?

– Да нет… – непонятно ответил он. – Просто думаю, что вдруг не Бога, так хоть рясы с крестом постыдятся…

…Ровно в половине четвертого в дверь квартиры на седьмом этаже серого дома с башенками Сашенька, открыв ее своим ключом, впустила двоих необычных мужчин: подполковника милиции и священника. Первый держал наготове раскрытое удостоверение, а второй выглядывал у него из-за плеча, но вид имел решительный и на компромиссы не согласный. Услышав в прихожей подозрительно густое шевеление, из кухни тенью скользнула иззелена-бледная Катина мать. Девочка невольно ахнула и отшатнулась. Лицо ее мамы было неузнаваемо – так опухли не заплаканные, а словно выплаканные и ослепшие глаза. Она окинула вернувшуюся блудную дочь парадоксально безразличным взглядом, и едва ли намного больше интереса мелькнуло в нем при виде странных мужчин.

– Милиция… – на всякий случай опередил любые события Николай.

– Вижу… – без выражения ответила она. – Ну что ж, арестовывайте…

Катя никогда не могла понять женщин, по нескольку раз выходящих замуж или имеющих бесчисленные «романы». Не то что понять, но даже каким-то образом простить их существование на свете она не могла – будто они наносили ей этим личное оскорбление. Катя не осуждала их за «безнравственность» в общепринятом смысле этого слова – нет, ее чувства к ним были сложней и причудливей. Она словно подсознательно не причисляла их к человеческому роду. А к какому же тогда? К животному? Но даже самая шелудивая сука на свете спаривается пусть и с разными кобелями, но строго два раза в год, во время течки, и делает это, лишь подчиняясь неумолимому инстинкту размножения: почувствовав в себе щенность, она больше не подпускает самцов! Куда же отнести двуногую прямоходящую самку с высшим образованием, думала Катя, способную уже спустя месяц после расставания с одним мужчиной, как ни в чем не бывало, идти под руку с другим, с пугающей естественностью называя его «своим». Ведь он же – другой! Это не то лицо за обедом напротив, не той тональности храп в постели, иные привычки, чуждые вкусы, незнакомые пристрастия – все иное! И вот так запросто принять и вобрать в себя это иное, приспособиться к существованию бок о бок, не сравнивая и не сопоставляя каждую секунду с тем, которое не повторяется… Ведь это же с ума сойти можно, казалось Кате, и, наверное, сходят еще при первой же перемене, а потом, когда уже сумасшедшие, то все равно…