Еще Сашенька ждет, не вернется ли Незабудка. Бабушка с дедушкой рассказали, что, как только Сашеньку отправили в интернат, она убежала куда-то, и с тех пор ее не видели. Сашенька не знает, что бабушка солгала ей: на самом деле, Незабудку в первый же день растерзали насмерть местные коты – ведь она была кастрирована, не пахла ни котом, ни кошкой и, к тому же, возраста совсем преклонного… Непонятных чужаков не принимают не только люди, но и животные тоже. Сашеньку не захотели травмировать лишний раз: ребенок подождет-подождет – и забудет: у детей ведь память короткая… Пусть девочка будет счастлива.

Сашенька недавно переписывалась с Софьей – так, понемножку. Переписывалась по-настоящему, на бумаге, ведь у той тоже нет компьютера. Софья ненавязчиво рассказывала ей все, что девочка могла понять, о православной вере и учила, как готовиться к исповеди и причастию. Она даже прислала ей заказным письмом тонюсенькую брошюрку под названием: «Исповедь отроковицы». Следовало честно ответить самой себе на все вопросы, задававшиеся там, – а потом рассказать обо всем священнику. «Не случалось ли тебе проводить время в пустых мечтаниях? – строго спрашивалось в книжке. – Не пренебрегала ли ты занятиями рукоделием и другим домашним трудом? Не читала ли каких-нибудь книг и журналов, кроме тех, которые давали тебе родители или учителя? Не думала ли чего-нибудь неподобающего о каком-либо юноше или мужчине? Не подслушивала ли чужих разговоров? Не подглядывала ли за людьми? Всегда ли рассказывала родителям о своих проказах? Не осуждала ли в мыслях поступков матери или отца? Всегда ли точно выполняла то, что они тебе говорили? Не лгала ли ты сверстникам или – еще хуже – взрослым? Не отлучалась ли из дома без их разрешения? Не считала ли себя в чем-то лучше других? Не стремилась ли к гордому уединению, избегая общества других девочек?» – и, отвечая на эти вопросы честно самой себе, Сашенька ощущала, что хуже ее нет на свете никого – ни отроковицы, ни отрока. Оттого и не поехала к отцу Даниилу на исповедь и причастие: слишком уж была уверена, что он и смотреть не станет на такую неисправимую грешницу – тем более, что об одном-то ее грехе он знал достоверно… Потому и Софье отвечать перестала – ведь она же святая, и, конечно, предположить не могла, с кем связалась…

Все свои надежды Сашенька теперь связывает с сентябрем – с новой школой в трех километрах ходу. Но это ей не страшно: она и так в день наматывает по округе не менее восьми. Она даже не уверена, что ей хотелось бы слишком скоро вернуться в Петербург: комната здесь, в деревне, ей гораздо больше нравится: она хотя и меньше в два раза, зато уютнее, а кровать какая мягкая! Все свои драгоценности Сашеньке удалось перевезти сюда – ну, почти все: Аэлиту и бусы розового жемчуга мама взять не позволила. Бабушка и дедушка с ней добры и справедливы – только дедушка теперь все болеет и кашляет, из-за занавески в просторной горнице, где стоит их с бабушкой огромная кровать, выходит редко – и уж больше не говорит афоризмов.

Отец Даниил, Софья и друг их Николай тоже счастливы: все они очень тесно дружат, а Николай, еще, вдобавок, прочит Софью за своего сына. Вот осенью исполнится ей восемнадцать – и сыграют, Бог даст, свадьбу. Николай о той девчонке Сашке вспоминает с некоторой досадой: с гнильцой оказалась мелкая, показаний до конца правдивых дать не захотела – мамашу, пожалела, видите ли… А та… Тьфу, и думать не хочется: топить таких надо.

Софья девочку поначалу жалела – за интернат: «Пропадет там, забьют ее» – а теперь довольна: пусть растет, как Бог даст, может, постепенно и к церкви ее привести удастся. Когда Сашенька перестала отвечать, Софья написала ей еще раза два – но, так и не дождавшись ответа, писать бросила: с кем, в сущности, переписываться-то? Ведь она еще ребенок совсем, даже не подросток – в подруги не годится, да и своих дел хватает… Может, действительно, замуж пойти?

Ее отец дольше всех помнил Сашеньку и больше всех ее жалел, но он ведь чуть не единственный священник на район – то служба, то требы, то в епархии хвост накрутят… Пока до дому доберешься – не то что письмо чужому ребенку писать, сил нет нагнуться и ботинки с ног стащить – Софья снимает… А надо бы, надо бы заняться – девочка-то непростая, с задатками, таких, случается, «Божьими» зовут… Ох, где сил-то взять, прости, Господи…

Сашенька гуляет с первого света до высокой луны, иногда забираясь чуть ли не в медвежьи чащи, без конца думает, корит себя и дает разные страшные клятвы – то кривому дереву над болотом, то мелькнувшему вдалеке испуганному лосю. Не подглядывать. Не подслушивать. Не фантазировать. Не влюбляться. И не врать. Главное, никогда не врать.

2009 г.

д. Букино Псковкской области

знаешь, я умираю. Так просто: красное вспухло перед глазами, стало багровым и нестерпимо ярким на секунду, потом провально черным – и снова все четко и объемно. Кажется, еще более четко и объемно, чем раньше. Ну, правильно, так и должно быть после смерти. Ты шерсть свою не подпалишь: умный, близко к кострищу не подходишь. А я уже над ним и наблюдаю сверху – как и написано во всех книгах, которые мне пришлось прочитать про начало Посмертия. Я странным образом не боюсь, потому что меня никто пока не встречает и не прошла еще первая ошарашенность: ведь только повернулся ключ – и… Седой человек, что потешно мечется вокруг места очередного городского аутодафе, мне неинтересен, как и другой, лежащий теперь вниз своим так напугавшим меня в последний миг лицом: какая разница теперь, ведь все равно остановить это они не сумели… А ты, друг мой, вышел из подвала все-таки на секунду раньше, чем было сделано то, последнее движение. Может быть, ты тоже – знал и хотел спасти? Какое счастье, что удалось успеть тебя заметить и порадоваться – твоей чудной озабоченной морде. Прощай, настоящий преданный товарищ, больше не встретимся: мы на том рубеже, где пути человека и кота расходятся… Казалось бы – как не вовремя умирать, когда жизнь едва-едва собралась начаться… Но какое странное безразличие к ней, навсегда покидаемой! Жаль, конечно, что хотя бы не завтра утром. Нет, вот завтра утром как раз могло быть жаль – и как еще! Хорошо, что сегодня. Пусть так… А-а, вот и первые зеваки тянутся – конечно, даже ночью как пропустить такой аттракцион… Господи, что это еще! Люди, да остановите же ее кто-нибудь! Девочка бежит… по парапету, сейчас упадет в Неву! Помогите! Ах, ну да, конечно же, теперь никто не услышит… А она ловко так бежит, даже не балансирует, хотя такая маленькая, лет шести, кажется… И коса летит, и платьице… Боже, да это та самая… коса… и платьице…

Все. Конец. Здесь не зажмуришься – хочешь не хочешь – смотри… Вот и встретили. Надо же, а еще не страшно было… Зря.

и крупных женщин. А эта совмещала в себе и то, и другое. Зато он любил вьющиеся волосы по плечам и ясные серые глаза без примеси русалочьей зелени или подлой голубизны. Волосы и глаза именно того типа, какой ему нравился, журналистка тоже совмещала, поэтому, когда она вошла, сняла вязаную ажурными цветами шапочку, с уверенностью самовлюбленной женщины тряхнула волосами и с заученной открытостью глянула ему прямо в зрачки, Скульптор вздрогнул душой. В течение следующих полутора часов он так и не решил для себя, нравится ему эта случайная Гостья или нет, притягивает или отталкивает. Она будоражила. Не по-доброму, не солнечно, как бывает у светлых женщин, в которых раньше готов был одним залпом влюбляться, а как… Скульптор не мог подобрать сравнения… Вот, скажем, как чуть надорванная корочка запекшейся крови на разбитой и поджившей коленке: так сладко и больно ковырять ее, поддевать ногтем – но едва глубже подцепишь, потащишь вверх – и боль уже жгучая, невыносимая… И ведь знаешь это – а руки так и тянутся… Вот она какая была, эта Гостья… Противная, неуклюжая, с притворно-оптимистичным уханьем больно ударявшаяся мягким бедром обо все подряд острые углы, с неприятно-хищной, парадоксально не красившей, а уродовавшей ее улыбкой – и совсем неожиданно милая, с беззащитным взглядом светлых глаз фарфоровой немецкой куклы, с низким ласковым голосом, вдруг трогательно выдвигавшая скромную нижнюю губку у края кружки с кофе – чтобы сдуть с правой брови упрямую светлую кудрю.