Младший пошел на балкон, стараясь не смотреть на стол, по которому были разбросаны ужасные сцены, нарисованные его рукой. Сейчас ему было сложно представить, что он посмел нарисовать такое. Очень хотелось стряхнуть все в корзину для бумаг и примять кулаком, но тогда бы он привлек внимание Макса.
Огден закурил, чувствуя, как дым опаляет горло и лёгкие. Он видел, как серое облачко вылетает в окно, растворяясь в ночном небе.
— Сегодняшний день точно не назовёшь лучшим. Когда я грущу — в груди словно болит что-то неведомое, несуществующее. Мне проще, если боль становится осязаемой, конкретной, локализованной в определенной точке. У меня из-за этого есть дурацкая привычка кусать губы.
На вдохе огонек сигареты мерцал алым, а когда Огден отнял ее от себя — тускнел, словно скучая по покинутым губам.
— Я курю, когда мне очень весело и просто; курю, когда мне грустно до невозможного. Я не курю от скуки или повинуясь привычке. Для меня это всегда маленький перформанс, не ощутимый, но существующий акт саморазрушения. Ещё один маленький шаг к вечности.
Сигарета догорела, Огден потушил её о край чашки, исполняющей здесь роль пепельницы.
— Когда-нибудь мы все станем горсткой атомов, а пока я могу курить и смотреть на звёзды.
Максу показалось, что в Огдене что-то изменилось, в его взгляде, в его словах, в голосе, в его отношении, что-то едва уловимое. Он снова стал тем Огденом, которого Макс встретил на свадьбе три недели назад. Тем спокойным Огденом, который еще не признавался брату в любви. Словно младший разом взял и переключился и больше не смотрел на Макса, как на объект своего вожделения. Конечно, это должно было радовать и, может быть, так бы и было, если бы не то досадное чувство, что Макс что-то упустил, потерял, сломал, утратил.
Старший посмотрел на часы — маленькая стрелка миновала девятку, чтобы поползти дальше.
— Огден, мне пора.
В прихожей Макс оделся и попрощался с младшим, улыбнувшись, потрепав его по голове, наказав не грустить и прикладывать к руке замороженную картошку.
Когда брат ушел, младший запер дверь, ощущая какое-то странное опустошение. Огден не мог понять, это день выжал из него все силы или это брат ушел, и без него всё стало не так. Он медленно пошел в комнату, к письменному столу, заваленному бесстыжими рисунками и долго рассматривал их, словно прощаясь. Но на каждом из них — глаза Макса, его волосы, губы, тело. Младший понял, что не способен их уничтожить. Огден достал из ящика стола пустую папку и сложил в нее свои чёртовы нарисованные фантазии.
***
Зайдя домой, Макс скинул с себя всю одежду и пошел в душ. Струи воды ударялись о тело, скользили по коже, чтобы достигнуть дна ванны и исчезнуть в отверстии слива.
Что же происходит в голове младшего? Как получилось так, что они снова стали общаться? Как вышло, что старший теперь не может оставить его?
Одной рукой Макс оперся о холодный кафель стены, второй обхватил эрегированный член у основания.
Те наброски на столе, где Макс трахает Огдена во всех позах, нарисованные рукой младшего.
Ладонь сжимает яички, после медленно скользит по стволу к головке.
Рука младшего, дрогнувшая от волнения, но все же скользнувшая по бедру Макса.
Достигнув головки, ладонь возвращается назад, плотно сжимая напряженную плоть, и снова вверх — движения плавные, медленные и уверенные.
Огден стоит на коленях в кабинке туалета, но перед ним не испанец, а Макс, мягко поглаживающий волосы брата. Младший смотрит снизу вверх на старшего с восхищением и любовью, и член медленно погружается в его рот.
Пальцы разгоняются, движения по плоти становятся сильнее, быстрее, резче.
Макс трахает Огдена сзади, здесь и сейчас, в душе, а его милый младший братик извивается и стонет, выкрикивая его имя.
Содрогнувшись всем телом, Макс кончил, осознавая, что представлял при этом, как трахает собственного брата.
========== День 6. Выставка ==========
Когда братья подъехали к выставочному центру, на улице лил дождь. Огден вышел из машины вслед за Максом, натягивая воротник куртки на голову, в надежде, что это спасет его от бесконечных потоков воды, безжалостно падающих с неба.
Высокие потолки зала, белые стены, хорошо освещенное помещение — ничего лишнего, отвлекающего от восприятия искусства. По стенам были расположены довольно специфические огромные полотна, выше человеческого роста. На них были изображены дети в крови, перевязанные мужчины с распорками на лице или другие, не менее странные композиции.
Людей в зале было не так много — открытие выставки состоялось две недели назад, поэтому они оказались здесь практически одни. Макс подошел к одной из картин — все та же мертвая девочка, лежащая на россыпи монет, залитых кровью. В таком масштабе она выглядела еще эффектнее, можно было разглядеть текстуру холста и мазки красок. И как бы Макс не относился к такого рода искусству, он признавал, что это неимоверный труд и сокровенные мысли художника.
Трактовать картину можно по-разному, и старший был уверен, что у каждого найдется по этому поводу своя мысль, причем отличная от идеи художника.
— В войне умирают миллионы невинных детей, а это всего лишь борьба за власть, стоящих на вершине пищевой цепочки.
Огден смотрел на россыпь монет под головой мертвой девочки, и глаза его наполнились горечью.
— Я вижу здесь настоящий гимн равнодушию, — младший склонил голову на бок, словно пытаясь вспомнить что-то. — На политологии нам рассказывали, что современные юридические законы на пару тысяч лет опережают наши внутренние представления о гуманизме, поэтому мы чувствуем тошноту при виде инвалидов или людей отличающихся от нас. Современные законы требуют от нас защищать слабых, а древние инстинкты диктуют нам отвращение. Поэтому насилие в наше время есть и будет. Да и на самом деле, мир без насилия — это мир, в котором ни с чем не нужно бороться, не нужно быть личностью, создавать себе безопасное пространство на контрасте с опасным. Это какой-то бесконечный тусклый кисель. Я не хочу такой жизни.
Огден подошёл ближе на пару шагов, пытаясь всмотреться в детали.
— Да, война — это всегда деньги и кровь, смерти невинных. Войны всегда такие лицемерные, я был растерян, когда узнал, что у большинства военных конфликтов чисто экономические причины. Никакой вам свободы, равенства или чего-то такого. А потом сильные делят победу, а слабые залечивают раны. Раньше я видел войну совсем другой. Мне казалось, что это красивый марш, вместе с чем-то вроде игры в шахматы. Словно люди — не умирают по настоящему, и всегда можно попробовать снова, если что-то пойдет не так.
— Выживает сильнейший. Это закон природы, взятый на вооружение еще в Спарте, когда слабых и больных младенцев сбрасывали со скалы. Да, действительно, спартанцы вырастили сильное, здоровое племя. Только это все равно их не спасло, — эхом отозвался Макс.
Все это было словно за гранью реальности — эти кровавые полотна и его брат, стоящий рядом, словно Макс все еще не мог привыкнуть к его присутствию. Несмотря на юный возраст Огдена и его дикие поступки, он был умным парнем, видел мир под другим углом и на все имел свое мнение — это особенно нравилось Максу.
Вместе они прошли к следующим картинам — серии автопортретов с распорками и бинтами.
— Автопортрет — это же продолжение души художника, верно? Никогда не думал, что кто-то может видеть себя таким и рассказать об этом миру, — что-то в этих работах насторожило Макса, вызвало едва уловимую тревогу. Нет, не кровь, не девочки с пистолетами. В этих работах было что-то знакомое, но старший пока не мог понять, что именно. Он вновь прошелся по залу, разглядывая работы в целом, ни перед какой конкретно не останавливаясь.
Мертвые прекрасные окровавленные девочки и их обезображенный творец. Макс видел уже такое, совсем недавно. Только вместо девочек были убитые юноши, и первая жертва, скрипач, также перевязана бинтами, как на холсте. Их новоиспеченный серийный убийца, похоже, считал себя творцом и ценителем прекрасного, настоящим эстетом и был очень увлечен творчеством этого художника.
