— Если бы, — повторяет тот. — Был бы счастлив.

Дробанюк стоит какое-то время молча, потом кивком снова предлагает Поликарпову пойти с ним. Тот в ответ отрицательно мотает головой. И тогда Дробанюк, неодобрительно хмыкнув, идет к выходу, но у самой двери, остановившись, поворачивается и бросает с сердцем:

— Скучный ты человек, Иван Сергеевич!

— Какой есть, — отвечает тот спокойно.

— Или себе на уме, — многозначительно добавляет Дробанюк и уходит.

В комнате Ухлюпина уже целая толпа. Сидят на стульях, в плетеном кресле, взятом с балкона, на кровати, придвинутой к столу, уставленному целой батареей бутылок, заваленному всевозможной снедью. Разговаривают шумно. Впечатление такое, что никто никого не слушает, — значит, уже выпили.

— A-а, вилки пришли! — громогласно встречает Дробанюка Ухлюпин. — Слушай, Котя, где это ты застрял?

— Штрафную ему за это! — кричит высящийся над столом своим несуразно длинным туловищем Зыбин.

— Ростик, плесни ему! — дает команду сидящему рядом с ним Лузику Ухлюпин.

— Садитесь, Константин Павлович, — подвигается на кровати Лузик, освобождая место Дробанюку. И наливает сразу две трети стакана водки.

— Не-е, — вопит Зыбин. — Ты ему лей под завязку!

Вопросительно глядя на Ухлюпина, Лузик наливает почти до краев.

— Да что вы?! — возражает Дробанюк, ерзая на кровати. — Как слону!

— Ничего! — командирским, не терпящим возражений тоном говорит Ухлюпин. — Ты не меньше слона можешь дерябнуть. Общество, вернее — сливки общества, ибо здесь, надо полагать, лучшая часть нашей семинарии! — обращается он ко всем. — Прошу всех наполнить сосуды!.. Все налили? — обводит он присутствующих строгим взглядом. — Так выпьем же, уважаемые, за успех, как говорится в народе, нашего совершенно безнадежного дела! Ап! — опрокидывает он свои сто граммов в широко раскрытый рот, проглатывая спиртное в один прием.

Дробанюк же мнется, никак не решаясь выпить, — налито действительно идиотски много, полный стакан, двести пятьдесят граммов — сразу пол-бутылки. Но тут со своими воплями на него обрушивается Зыбин, за ним остальные, и Дробанюку ничего не остается, как под всеобщим контролем судорожными глотками выпить налитое до дна… Ему перехватывает дыхание, и он спешит грызнуть огурец, услужливо поданный Лузиком…

Вскоре Ухлюпин исчезает куда-то и появляется с пышнотелой мадонной.

— О-о! — вызывает это всеобщее восхищение.

— А-а! — передразнивает Ухлюпин. — Прошу, Анечка, здесь лучшие люди нашего комбината. Так сказать, сливки общества. Сплошные джентльмены, которые тебе, как сестре-хозяйке, будут родными братьями-хозяевами. Верно, ребята?

— Такое скажете! — картинно мнется та.

«Уже и на ты, — отмечает про себя Дробанюк. — Хваат…»

— Добро пожаловать, наша красавица! — тут же галантно подставляет ей стул Зыбин. — Наша…

— Не ваша, Зыбин, ты себе это уясни, хоть ты уже в состоянии грогги, — бесцеремонно обрывает его Ухлюпин.

Он усаживает мадонну рядом с собой, будто невзначай приобнимая ее. Потом, как замечает Дробанюк, его рука ложится на ее плечи все чаще и чаще.

— Ростик, шампанского! — командует Ухлюпин, и Лузик проворно достает из-под стола бутылку шампанского. — Ну-ка, сотвори салют в честь Анечки!

Лузик откручивает проволоку на горлышке и, резким движением встряхнув бутылку, чтобы вспенить вино, гулко стреляет пробкой в потолок. Хлынувшая из горлышка струя успевает изрядно полить и рядом сидящих и стол, пока Лузик подправляет ее в хрустальный бокал, неизвестно откуда появившийся у него в руке.

«Ну, маг, ну, волшебник!» — думает об Ухлюпине Дробанюк. Сейчас он остро завидует его умению пустить женщинам в нужный момент пыль в глаза.

Когда мадонне подают бокал, Зыбин снова взвивается над столом.

— Анечка, на брудершафт! — кричит он.

— С кем? — усаживает его на место отрезвляющим вопросом Ухлюпин.

— С вами, Юрий Алексеевич, конечно, — тут же подает голосок Лузик.

— А что — мысль, кажется, дельная, — соглашается Ухлюпин. — Ну-ка, Анечка, скрестим наши руки.

— Как это? — смущенно улыбается мадонна, тем не менее импульсивно подаваясь вперед своим пышным бюстом.

— А вот так, — заносит тот свою руку за ее. — Сейчас пьем, потом целуемся.

— Прям и целоваться сразу, — жеманится та.

— Так положено! — снова взвивается Зыбин.

— Прогрессирует товарищ, — кивает в его сторону Ухлюпин. — Наконец понял свою задачу. Ну, Анечка, за нашу знаменательную встречу в этих прекрасных пенатах!

— До дна! До дна! — начинает скандировать Лузик.

— И-эх! — опрокидывает свои сто граммов Ухлюпин и не закусывая ждет, пока выпьет шампанское мадонна. Затем властно привлекает ее к себе.

— Ой, щекотно! — взвизгивает мадонна от соприкосновения с его бакенбардами.

Но Ухлюпин, игнорируя это, надолго впивается в ее губы своими.

Потом наступает черед песен. Ухлюпин аккомпанирует на гитаре, время от времени смущая мадонну своими выразительными взглядами.

— Эх, танго бы сейчас! — страдальчески вздыхает Зыбин. Язык у него уже сильно заплетается.

— Смотри, опять дельная мысль! — с деланным изумлением откликается Ухлюпин.

— А сейчас будет «Кумпарсита», — кричит Лузик, который пристроился у телевизора — смотреть какую-то эстрадную передачу.

— Какая «Кумпарсита»?

— Ну, танго! Пахомова и Горшков танцевать будут, — объясняет Лузик и делает звук погромче.

Комнату заполняют зажигательные звуки аргентинского танго. Ухлюпин подхватывается с места и в полупоклоне галантно протягивает мадонне руку.

— Просю!

— Ой, да что вы! — по своему обыкновению жеманится та, но Ухлюпин увлекает ее за собой на свободное место у телевизора и, прижавшись к ее мощному бюсту, ведет мадонну в танце. Дробанюк поочередно смотрит то на телевизионный экран, где с изумительной пластичностью скользят на льду олимпийские чемпионы Пахомова и Горшков, то на Ухлюпина, со страстной конвульсивностью выделывающего свои замысловатые па. Конвульсирует тот практически в одиночку, потому что партнерша величественно инертна, выразительные формы ее будто раз и навсегда застыли.

— Браво! — хлопает в ладошки Лузик, с восхищением следя за Ухлюпиным.

— П-позвольте мне, прекрасная! — взвивается опять Зыбин, но язык у него теперь настолько заплетается, что-никто его слов разобрать не может.

…Возвращается в свою комнату Дробанюк далеко за полночь. К его удивлению, свет горит, а Поликарпов лежа в кровати читает книгу. Дробанюк тяжело сваливается в кресла и, громко икнув, изрядно хмельным голосом спрашивает:

— Ну, ты на работу звонил?

— Звонил, конечно, — отвечает Поликарпов, не отрывая взгляда от книги.

— Ну и как?

— Да вроде ничего.

— Вот видишь, — поучительно произносит Дробанюк. — Только монеты потратил. Лучше бы любовнице позвонил. А я вот, я, — тычет он пальцем себя в грудь, — и звонить не буду. П-принципиально!

— Значит, у тебя все в порядке, — делает вывод Поликарпов.

— У меня все в порядке?! — удивленно округляет глаза Дробанюк. — Да у меня план горит так, что в пожарную звонить надо! Шестой месяц подряд горит! Полугодие целое! Между прочим, потому и не звоню, что бесполезно. Все равно мои охламоны ничего не сумеют сделать без меня.

Он опасливо озирается по сторонам, затем прикладывает к губам палец.

— Только между нами, девочками… Сугубо!.. Знаешь, у меня такая кадра-а! Такая кадра! Любой план завалить с моей кадрой можно! У меня главный инженер — чудо верхнего образования! Он у меня главный неинженер, понял? Не-инже-нер! Он мореплаватель, плотник, композитор, составитель поездов — кто угодно, только не инженер! Тебе нужен составитель поездов? — уставляется Дробанюк на Поликарпова.

Тот в усмешке качает головой.

— То-то и оно! — заключает Дробанюк, восприняв это как отказ. — И звонить я принципиально не буду. Я буду сейчас спать… Кстати, а почему не спишь ты? — с подозрительностью спрашивает он Поликарпова. — Почему ты не дремлешь?