После обыска мордатый капитан выпустил нас из комнаты и велел не покидать дома. В гараже он брезгливо переступил через спящего Иванько и погрузился в машину. Как я уже сказала, двое солдат после безуспешных попыток натянуть на Иванько одежду забросили его в кузов в одних кальсонах. Перед самым отъездом, когда уже заурчал мотор, один из солдат по приказу мордатого капитана нехотя вернулся, перетряхнул шинель пьяного ординарца и обшарил карманы.
Дом был разгромлен. В каждой комнате был вскрыт пол, стены в поисках тайника истыканы специальными щупами, все вещи измяты - очевидно был прощупан каждый шов. Побродив в прострации по дому, мы с Груней нашли рассыпанные по полу сигареты, каждая из которых была переломлена пополам. Мы вернулись в гараж и дружно задымили этими половинками, постепенно приходя в себя.
Шинель Иванько по-прежнему лежала на бетонном полу. Во сне
ее хозяин обмочился, так что вокруг нее образовалась порядочная лужа. Стараясь не дышать носом, мы с Груней взялись за углы шинели и повесили ее просушиться на гаражные ворота.
На освободившемся месте, прямо посреди лужи темнел четкий контур круглого, размером с шапку, люка.
С минуту мы ошеломленно смотрели на люк. Я видела, как от ударов пульса вздрагивает под платьем лишенная лифчика Грунина грудь. Мы поглядели друг дружке прямо в глаза, нет даже глубже - прямо в душу, которую мы в ту минуту заложили лично черту. Как я позже поняла, этот долгий взгляд был нашей молчаливой сделкой с нечистым - более прочной, чем любые бумажные договоры, скрепленные самыми важными печатями. Наш контракт был заключен не на веленевой бумаге с золотым обрезом, а на обоссанном бетонном полу с темнеющим контуром люка, напоминающим по форме дьяволово копыто. Наконец наши взгляды разошлись - негласный договор был заключен, и нам оставалось лишь действовать. Как во сне я нашла на стеллаже с инструментами широкую стамеску и поддела крышку люка. В открывшемся углублении лежал сверток из желтоватой бязи. Груня дрожащими пальцами развернула грубую ткань, и мы увидели объемистый кисет из сыромятной кожи и круглую жестяную коробку из-под печенья. На празднично раскрашенной крышке пухлые краснощекие дети весело играли в снежки.
Несомненно, покойный генерал, чей эпителий намертво въелся в поры бетонного потолка капонира, не собирался использовать этот тайник вплоть до очередной поездки на любимую родину. Наверняка у него было место понадежнее неподалеку от дома. Однако прихотливой судьбой ему было предначертано совершить главный и единственный подвиг в своей жизни (запущенная им катапульта была впоследствии использована в советских МиГах), так что завершающая часть операции по вывозу ценностей не была реализована. Иванько же, как верный пес-ординарец, хотя и невольно, закрыл временный тайник своим проспиртованным телом.
Груня споро завернула кисет и коробку в кусок бязи, приладила на место крышку тайника, и мы быстро покинули гараж. В нашей комнате мы тщательно задернули шторы и забрались с головой под одеяло. Я наощупь сняла с коробки крышку, а Груня включила маленький потайной фонарик. Мгновенно сноп разноцветных искр заставил нас зажмуриться. Груня выключила фонарь, и мы осторожно открыли глаза. Ничтожного света, проникавшего сквозь плотные шторы и одеяло было вполне достаточно, чтобы лежащие грудой в коробке камни ожили и налились до краев глубинным огнем. Как зачарованные, смотрели мы на пробегавшие по полированным граням цветные сполохи, на вспыхивающие на ребрах и остриях световые иглы. Камни впитывали слабый рассеянный свет до последнего лучика и сгущали его в своей сердцевине, не выпуская из хитроумной оптической ловушки выверенных опытными ювелирами углов отражения.
Камней было много; несомненно, перед нами было колоссальное состояние. Под ними, на дне коробки были уложены пачки тысячедолларовых банкнот с надписью 'Reichsbank' на бандероли. Очевидно, демилитаризационная деятельность генерала не оставляла без внимания и банковские хранилища поверженного рейха. На фоне бриллиантов и изумрудов, баснословная ценность которых подкреплялась их колдовской красотой, деньги выглядели их невзрачным, условным эквивалентом.
Я закрыла крышку, погасив волшебное сияние. Груня в прострации включила и снова выключила фонарик. С минуту мы ошеломленно лежали под одеялом, а затем нас неудержимо повлекло друг к дружке. Белья на нас не было, мы мгновенно стянули платья и сплелись телами. После этого много раз - в счастливые или горестные моменты жизни - похоть завладевала всем моим существом. Человечьей натуре нет дела до природы охвативших его чувств, важна только их острота. Настоящим апогеем радостных или горестных переживаний может быть только оргазм, поскольку никакие эмоции не сравнятся с ним по силе выражения, по мощи благотворного опустошения. Попутно я поняла, что талант любить - это дар божий, не зависящий ни от интеллекта, ни от воспитания. Груня, которую я тогда считала едва отесанной деревенщиной, любила изысканно и вдохновенно.
Никогда в жизни, ни с одним мужчиной, не говоря уже о случайных подругах-ковырялках в Потьминском лагере, у меня не было таких глубоких, полуобморочных оргазмов. Хотя, вообще говоря, тогда с Груней мы занимались не любовью; каждая из нас неистово ласкала не подругу, а свою неслыханную удачу, свою будущую яркую, богатую жизнь.
Упоенные блеском камней и благородной серо-зеленой патиной долларов, мы не сразу вспомнили про тяжелый кожаный кисет. В нем оказалось двенадцать похожих на маленькие гробики банковских золотых слитков. На каждом стояло клеймо в виде орла, держащего в когтях свастику, и было отчеканено 'Reichsbank 1 KILO Feingold 999.96'. Мы отупело смотрели на тяжело мерцающий в свете фонарика металл. Это было уже чересчур.
- Это что же - двенадцать кило золота? - прошептала Груня покусанными в недавней страсти губами.
- Выходит так, - кивнула я. - Только камни все равно дороже. В тысячу раз дороже.
Придя в себя, мы, как были голые, сели в кровати и стали соображать, что делать со свалившимся на нас счастьем. И чем больше мы думали, тем призрачней становилось наше богатство. Мы могли полюбоваться им, пощупать руками, но обратить его в новую счастливую жизнь представлялось задачей неимоверной сложности. Полномочиями перевозить грузы без досмотра обладал только покойный генерал.
Вся надежда была на Софью Вениаминовну, возвращения которой мы ждали со дня на день. Мы предполагали, что теперь нас вместе с ней отправят назад в Москву, а до этого ценности надо было где-то спрятать. Нас в любой момент могли заново обыскать, и держать при себе даже один камушек было бы очевидным самоубийством. Требовался надежный временный тайник.
Ранним утром мы осторожно вышли из дома и, стараясь не хрустеть гравием дорожки, зашагали к морю. В километре от виллы между песчаными дюнами темнела разбитая береговая батарея. Похоже, союзники утюжили ее авиацией не один день. Повсюду валялись бетонные глыбы, торчала арматура, ржавели остатки орудий. Кроны корабельных сосен были срезаны осколками. Над мертвыми стволами у самой кромки воды возвышалась заброшенная, чудом уцелевшая наблюдательная вышка. Путь преграждала натянутая на уровне колен колючая проволока. Груня напружинилась как кошка и бесстрашно сиганула на колючку, давя ее, словно гадюку, обутыми в трофейные сапожки крепкими ногами. Ржавая проволока лопнула и зазмеилась по опавшим листьям.
Поплутав между дюнами, мы спустились по обомшелым бетонным ступеням в каземат. Одна из его стен лопнула, вероятно при взрыве авиабомбы, образовав широкую трещину. Мы втиснули в нее укутанную в бязь коробку с драгоценностями и завернутый в брезент кисет с золотом, завалили все песком и выбрались из каземата.
В пустынных дюнах посвистывал ветер, с шорохом осыпался крупный песок. Берег был пустынным, и только вдалеке, дымя трубами, к порту подходила темная громада крейсера. Поминутно оглядываясь, мы быстро вернулись домой.
Издали мы увидели стоящий у дома 'виллис' военного коменданта Варнемюнде майора Бельского. Комендант в идеально выглаженном френче и надраенных до зеркального глянца сапогах стоял посреди двора, раздраженно теребя белые перчатки. Перевалившись через борт, из кузова выбрался Иванько в измятой гимнастерке и галифе с белесыми разводами. Он тщетно пытался принять стойку 'смирно' и дрожащей рукой судорожно нашаривал крючок на жеваном воротничке.
