Я опустила веки, и, словно на черном экране, тут же вспыхнула картинка: лязгающий гусеницами танк закрывает от меня Матиаса и ползет по мостовой вплотную к дому, оставляя на кирпичной стене полосу красной слизи.

До меня донесся язвительный голос Груни:

- Ну да, а теперь венгры вас полюбили за танки ваши и готовы дружить с вами до второго пришествия.

- Одеринт дум метуант, - беспечно махнул рукой Иванько. Пусть ненавидят, лишь бы боялись. - Грунино ехидство не могло испортить его превосходного настроения.

Я открыла глаза. Свет из окна, стук колес и добродушный

настрой коменданта поезда действовали расслабляюще.

Внезапно Иванько переменил тему и быстро спросил:

- Сколько нужно времени, чтобы схрон выкопать? Какие инструменты понадобятся? Сколько весит груз? Я спрашиваю, чтобы лучше подготовиться. И время зря не терять.

Но Груня была начеку.

- Уговор помнишь? - она смотрела на Иванько в упор.

- Ладно, ладно, - заслоняясь ладонями, дробно засмеялся комендант. - Пусть будет по-вашему, всему свое время.

Иванько больше не закрывал дверь купе, и теперь мы могли свободно гулять по коридору. Паровоз тяжко ухал на подъеме. Хлопья копоти ложились на матовые стекла.

- А почему тяга паровозная? - деловито спросила Груня. - Неужели дизеля не нашлось для ваших спецгрузов?

- Трофейная техника надежная, - равнодушно ответил

Иванько. - Не выбрасывать же их. Немецкие паровозы до полной победы коммунизма прослужат. Вот построим светлое будущее, а уж потом старье в утиль сдадим.

Остаток дня мы продремали, лежа вдвоем на нижней полке. Расставаться мы не решались.

Иванько пришел под вечер. В руках он держал судки с ужином.

- Что вы, как трибадки вдвоем на одной койке обжимаетесь? Боитесь, как бы я между вами не влез?

- А ты попробуй, - Груня приподнялась на локте.

- Да ну вас, - беззлобно отмахнулся Иванько. - Нужны вы мне. Я дела и развлечения не путаю. Вот сделаем сказку былью - тогда можно и расслабиться, - расплылся он в улыбке. - Тряхнуть, так сказать, стариной.

- Какой еще стариной, мерин ты облезлый, - Груня села на полке. - Запомни, ничего у нас с тобой не было и быть не могло.

Темный зайчик промелькнул в глазах Иванько. Он поставил судки на стол.

- Короче. Завтра тяжелый день. Рано утром прибываем в столицу демократической Германии. Закройте дверь, разденьтесь, выспитесь как следует. Я вас трогать не буду. Подъем в четыре.

В предрассветных сумерках поезд замедлил ход, и колеса часто застучали на стрелках. Судя по враз потемневшим окнам, эшелон втянулся под крытый дебаркадер.

Иванько вновь был сосредоточен и собран.

- Я должен оформить документы на машину, - сказал он. - В полдень эшелон оцепят, и начнется разгрузка. После этого мы можем ехать. Это понятно?

Мы вразнобой кивнули.

- Сидите тихо. Из вагона - ни ногой. Целее будете.

Иванько спрыгнул на насыпь. В утренней тишине громко

хлопнула вагонная дверь, послышалось шуршание покрывавшего пути шлака, и мы услышали незнакомый голос:

- Так что добрались без происшествий, товарищ майор. Прибыли по графику.

- Дóбре, - голос Иванько был начальственно-отрывистым. - Я после разгрузки отъеду. До завтра меня не будет. Машину держи под парами. Топку проверь. Колосники пошуруй как следует. Чтоб чистые были, как фата невесты. Тяга должна быть, как у вулкана.

- Сделаем, товарищ майор, не впервой. - Опять старые документы жечь будем?

- Не болтай, - оборвал его Иванько. - Завтра привезу две укупорки отработанных архивных материалов на списание. Они, гад, тяжелые, не тащить же их в Москву. Спалим в топке. А ты держи язык за зубами и глаза прищурь до последнего китайского предела. Сейчас топай к себе. Чтобы из будки даже носа не высовывал. Разгрузка тебя не касается. И кочегара предупреди, чтобы не светился без надобности.

Снова зашуршал шлак, и все смолкло.

- Какие укупорки? - недоуменно спросила Груня. - Какие отработанные материалы?

- Как же он все продумал! - выдохнула я. - Вывез нас нелегально, ни одна душа на свете не знает, где мы. Кому мы хотели глаза отвести - матерому гебисту?! Это он нам глаза отвел своими россказнями про офицерских подстилок! Эшелон с секретным военным грузом - кто тут позволит бардак разводить, пусть даже война закончилась? Он придушит нас по одной, в паровозной топке спалит и концы в воду. Мы с тобой и есть две укупорки. На списание.

В купе повисло молчание.

Груня решительно встала и, пошарив под полкой, вытащила трехгранку.

- Где ты ее взяла?

- Позаимствовала у нашего провожатого.

Грета поглядела сквозь узкую незакрашенную полоску на стекле и повернула трехгранку. Сыто прищелкнул язычок замка, и дверь бесшумно приотворилась на смазанных петлях. Груня выглянула в щель. В утреннем свете поблескивали отполированные вагонными колесами рельсы. Виднелся кусок платформы с табличкой: 'Berlin - Friedrichstraße'. За путями поблескивала река.

- Это мост через Шпрее, - прошептала Груня. - Значит, до главного вокзала недалеко, и зоопарк должен быть рядом.

Она решительно спрыгнула на насыпь.

- Закрой дверь, - Груня бросила мне трехгранку.

Я машинально поймала ее, заперла дверь и в прострации спустилась по ступенькам. Примеряя шаг к расстоянию между шпалами, мы быстро миновали пути и оказались на широкой улице.

- Фридрихштрассе, - удовлетворенно прочла табличку Груня.

- Отличнeнько. Сейчас свернем налево и пряменько в Тиргартен. В зоопарк то бишь...

Мы торопливо шли между шеренгами лип по пустой в ранний час Унтер-ден-Линден. Деревья были разной высоты - уцелевшие в войне и высаженные взамен смятых танками в сорок пятом. Со стороны зоопарка доносился шум моторов и отрывистые команды.

У Бранденбургских ворот мы увидели колонну военных грузовиков, вытянувшуюся вдоль границы зоопарка. Рабочие вкапывали через равные промежутки деревянные столбы. Их охраняли одетые в зеленое офицеры штази с автоматами наперевес. Линия ограждения возводилась по Эбертштрассе, отсекая западную часть города. Вторая группа рабочих разматывала бунты колючей проволоки и натягивала ее на установленные стойки.

В глубине зоопарка ревели животные, гоготали гуси. Мы остановились между колоннами в левой пропилее Бранденбургских ворот и ошеломленно разглядывали вырастающую на глазах преграду.

Это было тринадцатое августа шестьдесят первого года - первый день строительства Берлинской стены. Кремлевское раздражение чересчур вольными перемещениями немцев с востока на запад достигло своего апогея. Нации, обязанной искупать свою историческую вину так долго, как решат в Москве, следовало дать укорот. Вконец обнаглевшему Западу необходимо было напомнить, кто брал Берлин, а, стало быть, оставался подлинным хозяином Восточной Европы. Провисевшее двенадцать лет на Бранденбургских воротах зловеще-красное серпасто-молоткастое полотнище в пятьдесят седьмом сменил мирно-безобидный гэдээровский флаг, и побежденные могли это расценить как ослабление хватки победителей. Требовался символ поубедительнее и пострашнее, чем изображенное на флаге новоиспеченной страны трогательное единство молота безмолвного немецкого работяги, циркуля входящего во вкус коммунистической демагогии восточногерманского интеллигента и мирных колосьев пашущего начиненную осколками землю крестьянина, чье мнение никогда не интересовало ни одну власть на свете. Явная дыра в железном занавесе нуждалась в немедленной заделке. Для успешного ведения холодной войны требовалась герметичность холодильной камеры.

Зримая граница московской власти первоначально создавалась из колючей проволоки, которую позднее заменил железобетон. Новая германская демократия, направляемая кремлевской волей, продолжала традиции нацизма и не могла обойтись без атрибутов концлагеря.

Первой из оцепенения вышла Груня. В одно мгновение она поняла, что ее планы рушатся на глазах, что ее мечтам так и не суждено сбыться, что все приметы были ложными, а надежды напрасными. Божий промысел оборачивался глумливой сатанинской выходкой. Ее маленькое сердце вздрогнуло и учащенно забилось.