Груня вскинула голову и отчаянно рванула прямо на колючку, топча ее, словно гадюку, как тринадцать лет назад в Варнемюнде. Проволока подалась под Груниным напором, ее незакрепленный конец стегнул по земле, цепляя опавшие кленовые листья.

Верхняя, незаметная на фоне желтеющей листвы ржавая нить распорола ей платье и обнажила грудь, как в 'Свободе на баррикадах' Делакруа. Груня бешеным движением поднырнула под натянутую колючку, выпрямилась, готовая к бегу, но тут со стороны шеренги штази сухо треснул винтовочный выстрел, и между ее голых лопаток мгновенно вспух багровый цветок. Груня остановилась, сделала два шага назад, словно влекомая невидимой, не желающей отпускать ее силой, и неподвижно повисла на проволоке. Это была первая из тысячи двухсот сорока пяти жертв простоявшей двадцать восемь лет Берлинской стены.

Глава X. Клеенчатый квадратик.

В комнате воцарилась тишина. Первым нарушил молчание Алик.

- И что же ты? - подавленно спросил он Симу.

- Я едва не бросилась за ней следом. Но висящая на проволоке Груня была очевидно, безнадежно мертва. Переговариваясь по рациям, к ней бежали десятки людей в форме. На этом фоне у меня включился элементарный инстинкт самосохранения. Вторая мысль был о Грете.

Я отступила под густые липы и в прострации двинулась по Унтер-ден-Линден. Свернув на Фридрихштрассе, я побежала во весь дух и через несколько минут была у эшелона. Едва я открыла трехгранкой дверь и влетела в вагон, как за окном послышались торопливые шаги и команды офицеров. Солдаты оцепляли состав перед выгрузкой.

Вскоре появился Иванько.

- Все в порядке, - сказал он, довольно потирая руки. - Насчет машины договорился. Через два часа эшелон разгрузят, оцепление снимут и можно ехать... - он осекся, увидев мое лицо. - А где Агриппина?

Сима замолчала и устало откинулась на подушку.

- Что же вы ему ответили?

- В критических обстоятельствах, Милочка, надо говорить правду, - печально вздохнула Сима. - Или, по крайней мере, полуправду. Хотя иногда, если совсем припрет, то лучше всего врать, как сивый мерин...

Едва не теряя сознания от стучащей в висках крови, я рассказала Иванько о смерти Груни. Он никак не мог мне поверить, а когда до него наконец дошло, то он тут же исчез из вагона - очевидно, побежал выяснять подробности по своим кагебешным каналам. Вернувшись, он кричал, топал ногами, пугал меня мыслимыми и немыслимыми карами, но я спряталась за Грунину смерть, как за бетонную стену. Милая подруга закрыла меня своим хрупким телом, распятым на ржавой колючей проволоке, которой победители пытались отгородить захваченное. Ее гибель освобождала меня от необходимости врать и выкручиваться.

- Какого хера вы туда поперлись?! - бушевал Иванько.

- Хотели от тебя сбежать, - спокойно отвечала я.

- Куда?!

- Куда глаза глядят. На Запад. В ГДР ты нас везде достанешь, а там - нет.

- Зачем? Мы же обо всем договорились! Да и в Варнемюнде вы бы без меня не попали!

- Нам и не надо было в Варнемюнде. И вообще, нет и не было никакого клада. Мы просто хотели сбежать на Запад. А тут ты подвернулся со своей кладоманией. Мы и не стали спорить. Решили тебя втемную использовать.

- Врешь, ссука! - Иванько навис надо мной, багровый от ненависти.

- Не вру, - я упрямо стояла на своем. - Да у нас и выхода другого не было. Ты бы нас здесь в топке паровозной сжег. В виде укупорок.

Иванько на мгновение осекся, но тут же овладел собой.

- Дуры! Какие же вы обе дуры! - орал он, ходя взад-вперед по вагонному коридору.

Но продолжать операцию было уже невозможно. Наверняка ужесточат контроль на дорогах, будут проверять документы и обыскивать машины, а значит, ни о какой поездке в Варнемюнде не могло быть и речи. Оставалось вернуться в Москву.

- А вы не боялись, что он после этого спалит вас в топке? - Мила с ужасом смотрела на Симу.

- С какой стати? Во-первых, дело не сделано, а стало быть, нет необходимости убирать свидетеля. Во-вторых, возможен шмон и проверки - риск слишком велик. А в-третьих, он, возможно, надеялся расколоть меня позже и провернуть дело в другой раз. Да и что мне оставалось делать? Пытаться бежать через проволоку вслед за Груней? Сдаться властям в Берлине? Они бы выслали меня назад - прямо на нары надолго, может быть навсегда... Так что доехали мы до Москвы спокойно, если не считать, конечно, того ада, который был у меня в душе.

После возвращения Иванько снова стал приставать ко мне с расспросами о кладе, но я твердо стояла на своем, и он, кажется, поверил. После Груниной гибели во мне появилось какое-то фатальное спокойствие, некая внутренняя сила, с которой ему было не совладать. Я уже не была в его власти, как в Берлине, и шаткое статус-кво было восстановлено. По-видимому, он решил палку не перегибать и до времени затаиться.

К тому же ему скоро стало не до меня. Через пару месяцев после нашего возвращения прошел двадцать второй съезд ихней блядской партии. Лысый выселил Усатого из мавзолея, возможно надеясь в будущем занять его место. Бессловесному населению объяснили, что Сталин, как оказалось, нарушал ленинские заветы, и потому держать его в мавзолее больше никак невозможно. Смешно, ей богу. Как будто не лежащий по сей день в пуленепробиваемом саркофаге 'наш дорогой Ильич' заложил эту добрую традицию - физически уничтожать 'чуждый элемент'.

Но поразительнее всего было то, что выносом людоеда остался недоволен так называемый народ. Тот самый народ, который по сталинскому приказу в скотских вагонах переселяли с Кавказа в Сибирь, с Волги в Казахстан, из Крыма в Среднюю Азию или просто загоняли миллионами за колючую проволоку на постройку Беломорканала, в солнечный Магадан, на урановые рудники Киргизии или золотоносные копи Колымы. Именно этот народ до сих пор недовольно бухтит по кухням и курилкам из-за того, что его вождя и кумира глухой осенней ночью вынесли из гранитного блиндажа на Красной площади и зарыли под кремлевским забором, предварительно сняв с его знаменитого френча звезду героя и золотые пуговицы. При этом, как утверждали остряки из интеллигентской прослойки, на свежую могилу был положен венок с надписью: 'Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных'.

Впрочем, интеллигенция в России народом никогда не считалась. Тем не менее после двадцать второго съезда власти требовалось как можно больше знать о ее реакции на перемены, что значительно прибавляло работы учреждению, в котором служил Иванько. Так что, как я уже сказала, ему стало просто не до меня.

Я же и вовсе не помышляла ни о каких сокровищах. За них уже была заплачена непомерная цена. А кроме того, Груня унесла с собой в небытие свою половину кода, так что о банковской ячейке в Берлине можно было теперь забыть. Плешивый клерк был совершенно прав - анонимный способ хранения оказался самым рискованным. Правда, оставалось еще золото в Варнемюнде, но и на нем тоже была кровь - кровь Матиаса. Сокровища оказались для нас не божьим даром, как наивно думала Груня, а дьявольской западней...

- А как ты все объяснила Грете?

- Это, Алик, было самое тяжелое, - вздохнула Сима. - Для Греты я выдумала легенду о лунатизме ее матери. Якобы Груня, отослав дочь в Артек, отправилась в круиз по Волге, вышла ночью из каюты и выпала за борт теплохода. Тело ее так и не было найдено - вероятно, его затянуло в турбины Волжской ГЭС. Грете тогда было двенадцать лет. Внешне она восприняла известие о смерти матери спокойно. Сначала сидела, сгорбившись на кухонном табурете, а потом встала к балетному станку и до поздней ночи гнула свое тело в немыслимых растяжках и мостиках, порхала по комнате в бесшумных стремительных жетé и бризé, резко вскидывая вытянутую в струну ногу. И в следующие дни она, проснувшись чуть свет, работала до изнеможения.

Так с тех пор и повелось - Грета начинала свои упражнения еще до школы, после занятий наскоро обедала, быстро делала уроки и отправлялась в балетную студию. Вернувшись домой, она выпивала стакан кефира (о йогурте тогда никто не слышал) и снова вставала к станку. Со мной она обращалась вежливо, но ничем личным не делилась и на свою территорию не пускала. Ее не интересовало ничего, кроме балета. Даже в кино по выходным ее было не вытащить.