Сима замолчала и достала из пачки новую сигаретку. Алик поднес ей зажигалку.
- Как вы все это пережили? - круглые глаза Милы без отрыва глядели на Симу. - Вы же любили его?
- Да, детка, представь себе, любила - криво улыбнулась Сима. - Но со временем понимаешь, что человек может пережить гораздо больше, чем ему кажется. Пока сам живой, конечно... В память о Матиасе я выколола на левом бедре цветок сакуры с опадающими лепестками. У японцев это символ быстротекущего времени и непрочности бытия...
- А что было дальше? На Лейпцигскую ярмарку вы, конечно, не попали.
- Да какая уж там ярмарка. Две недели я валялась с контузией
в будапештском госпитале, и каждый день привозили раненых - их некуда было класть. Было ощущение, что снаружи идет война. Собственно, так оно и было. Как я потом узнала, в Венгрии за пару недель мятежа поубивали три тысячи людей и двадцать тысяч было ранено. Я была всего лишь одной из них, везучая - контуженная...
- И больше вас в переводчики не приглашали?
- Нет, какое там. С Надей Леже у меня связи не было, а обратиться к Фурцевой я не смела. Пока я набиралась решимости, Екатерину Алексеевну и вовсе поперли из первых московских секретарей по делу об антипартийной группе. Да и вообще, после венгерских событий железный занавес захлопнулся намертво. Пять лет мы с Груней жили тихо-тихо, не вспоминая ни о каких кладах. Вместе растили Грету.
- А органы вами больше не интересовались?
- И да, и нет. Фокин не мог на меня настучать, поскольку его голова, срезанная снарядным осколком, была, очевидно, съедена знаменитыми дунайскими раками. Но неожиданно из небытия явился другой персонаж...
В один из вечеров я, наткнувшись в 'Саваже' на статью об эпохе Эдо, копировала на кальку потрясающего дракона работы гениального Хори Июуа. Груня сматывала в клубок шерсть, Грета, прогнув спинку, грациозно отводила в сторону руку, отгибала ступни и семенила пятками, вживаясь в третью позицию.
Резкий звонок заставил нас вздрогнуть. Чувствуя странный озноб, я пошла к двери вслед за Груней. В слабо освещенную прихожую шагнул высокий военный в мокрой плащ-палатке с низко опущенным капюшоном. От него резко пахло псиной - эдаким лохматым волкодавом. С жестких брезентовых складок на пол стекала вода.
Вошедший откинул капюшон, и мы вздрогнули еще раз, узнав Иванько.
С минуту он разглядывал нас, оцепеневших, словно наколотых на булавки бабочек.
- Видать, признали боевые подруги фронтового товарища, - удовлетворенно сказал он наконец и мелко засмеялся, обнажив стальные фиксы.
Иванько не спеша обошел нас и остановился на пороге гостиной, разглядывая застывшую с поднятой рукой Грету.
- Твоя, что ли? - подмигнул он мне. - Или ты нагуляла? - он повернулся к Груне.
- Нашел-таки, - Груня первой вышла из ступора и шагнула на середину комнаты, заслонив дочь. - Мы уж думали, ты окончательно сгинул.
- И не надейся, - ухмыльнулся Иванько. - В органах еще никто пропадал. Органы своих не сдают.
- То-то тебя твои органы приласкали. Сколь припаяли, как своему?
- Наказали за дело, - нахмурился Иванько. - За то что генерала не уберег. Но и старые заслуги не забыли. Тем, кто конторе предан и делом это доказывает, многое прощается.
Ненависть вскипела во мне мгновенно.
- Видала я в лагере, как такие вот преданность свою доказывали. Стучал, поди, на своих же, как дятел. А старые заслуги - это еще до войны? Когда поляков эшелонами под Смоленск свозили?
- А ну, молчать! - Иванько, тяжело ступая, приблизился ко мне вплотную. Его мокрый чуб прилип к покатому лбу. На красных петлицах кителя тускло блеснули давно не драенные шпалы. - Назад за колючую захотела?
Груня безбоязненно отстранила Иванько и увела испуганную Грету.
- Значит так, - тихо и твердо сказала она, прикрывая за собой дверь детской. - Нечего пуганых пугать. Сейчас не сорок восьмой год. Долгого базара о совместном героическом прошлом у нас не получится. Быстро говори, зачем прикандехал и выметайся, - Груня опустилась на табурет рядом со мной и взяла меня за руку.
- Выходит, не хотите вы душевного разговора, - Иванько, успокоился и закурил. - Ладно, подруги мои боевые, тогда послушайте, что я вам скажу.
Иванько, дымя 'Казбеком', опустился напротив нас на тумбу с обувью.
- За басни о расстрелянных поляках вас, конечно, в наше время не посадят. Хотя за лишнюю болтовню проблемы можно и сейчас нажить. Но я припомню вам другое... - Иванько злорадно блеснул узкими кошачьими зрачками. - Тогда в Варнемюнде вы все шептались надо мной, пьяным, а я слышал кое-что. И видел в окно, как вы дрыснули в дюны после разговора с Бельским. И что-то унесли с собой в сумке. Не хлеб же там был и не тушенка. А вернулись пустыми. И вообще, вы крутились, как ужаленные в те дни! Думаете, пьян был Иванько и не помнит ни хрена?!
Мы с Груней подавленно молчали.
- Вам нужно было что-то спрятать, я потом это понял - было время подумать. Для того и водкой поили, типа сердобольные... И Грунька из-за этого не стала тогда сильно кочевряжиться. Как миленькая ноги раздвинула, лишь бы я заснул...
Груня сжала мою руку.
- Молчишь? - довольно ощерился Иванько с хозяйской
интонацией мужчины, хотя бы однажды, пусть даже много лет назад добровольно или насильно овладевшего женщиной, и с тех пор навсегда ощущающего свою власть над ней.
Он встал и прошелся перед нами с дымящей во рту папиросой.
- И я молчал тринадцать лет. А теперь могу заговорить. Это вам
уже не бредни о сгинувших пленных поляках. За такую историю вас не просто посадят. Вас бросят в камеру и на допросах выебут, высушат и матку вырвут. И никакая лагерная закалка вам не поможет, если, хе-хе, кованым сапогом по копчику...
Иванько уставился на нас немигающими желтыми глазами. Мой копчик сразу заныл, словно по нему на самом деле звезданули хромовым следовательским сапогом или резиновой палкой вертухая.
- Завали свой хлебальник, брателло, - вдруг тихо, но решительно произнесла Груня. Я понятия не имела, что она знает подобные выражения. - Не бери на понт, гнида мусорская. Ничего ты здесь не накнокаешь, потому как ничего у нас нет и не было. Ты эти байки оперу расскажи. И тогда посмотрим, про чьи старые дела вспомнят и кому матку вырвут.
- Зря вы так, - Иванько скривил губы и растоптал папиросный мундштук. - Я же как лучше хотел. Сели бы рядком да договорились ладком. Вам ведь все равно самим за кордон не прорваться. А у меня есть надежное окно.
Он поднялся с тумбы и добавил:
- Подумайте курьими своими мозгами. Глядишь, дойдет до вас, что я вам нужнее, чем вы мне.
В прихожей стукнула дверь.
Груня в волнении заходила по комнате. После моего возвращения из Венгрии мы ни разу не говорили с ней о кладе. Железный занавес казался преградой непреодолимой. Гибель Матиаса ощущалась, как наложенное на сокровища проклятие. Но сейчас в Груниных глазах появилось что-то новое. Она укрыла одеялом засыпавшую Грету и кивнула в сторону двери.
На улице Горького моросил дождь. Я открыла зонт, и Груня взяла меня под руку, плотно прижавшись теплым боком. На мгновение мне вспомнилась наше неожиданное, страстное соитие в Варнемюнде. Видимо, Груня подумала о том же, потому что тихо засмеялась и прижалась ко мне еще сильней.
- Ты помнишь? - горячо зашептала она. - Значит, все было не просто так. Это был перст божий. Он нам знак подавал, что богатство наше праведное.
- Не богохульствуй, Агриппина, - я попыталась от нее отстраниться, но она только крепче сжала мою руку. - Что может быть праведного в содомском грехе?
- Содомский грех только у мужиков бывает, - отмахнулась Груня. - А в нас тогда божий огонь вселился! Не зря же он генерала в лепешку раздавил, а клад нам отдал. И в койку нас вместе свел, чтобы мы это как клятву запомнили...
- Вот уж не ожидала от тебя такой метафоричности, - засмеялась я. - Ну хорошо, допустим ты права, а дальше-то что? Почему бы боженьке не подсказать нам, как завладеть его милостивым подарком?
