Груня закружила меня по комнате.

- И вся жизнь впереди! - визжала она. - Эх, заживем, когда ты до наших сокровищ доберешься!

- Погоди, - я остановила Груню и прикрыла ей рот. - До каких еще сокровищ?

От Варнемюнде нас отделяли восемь невероятных, немыслимых лет, и все произошедшее там вспоминалось, как давний, зыбкий сон. Лагерь научил меня ценить уже то, что я осталась в живых, хоть и с грыжей на копчике от вертухайского сапога, не говоря уже о поврежденном седалищном нерве. Я не помышляла ни о каких сокровищах.

- Симка, да открой же ты глаза! - горячо зашептала Груня. - Жизнь меняется, теперь возможно все. Первым делом ты доберешься до Варнемюнде, а там...

- Ты географию в школе проходила? - спросила я. - Фронтовые карты хотя бы в 'Красной звезде' видела? От Лейпцига до Варнемюнде километров четыреста.

- Симуля, да какая разница, сколько километров! - Груня воздела руки к потолку. - Как же ты не поймешь, что проблема только в том, чтобы прорваться через границу, выбраться из нашей гребаной совдепии! А там вся жизнь течет по человеческим законам, там все-все по-другому будет!

Мне это казалось нереальным.

Глава VII. Красный Дунай.

- На следующий день я отправилась в московский горком

партии, где Фурцева тогда была первым секретарем. В канцелярии мне выдали запечатанный пакет и велели явиться во Внешторг. Уже через час я заполняла анкету в приемной управделами. Мне предстояло работать в группе переводчиков, обслуживающих гостей Лейпцигской ярмарки. Громоздкое оборудование для советского павильона собирались доставить морем - через порт Росток и дальше до Лейпцига по железной дороге.

Груня торжествовала, по ее выражению, 'победу божьего промысла над поганым здравым смыслом'.

- Я же говорила! - ликовала она. - Варнемюнде - пригород Ростока! А оттуда в Лейпциг дорога через Берлин идет - я по карте проверяла. Так что заберешь и золотишко, и камни, и деньжищи буржуйские.

- Заткнись сейчас же.

- Не боись, Симуля! Не зря, ох не зря мы клад тот нашли. Боженька нас испытывал все эти годы, а теперь смилостивился, понял, что мы крепкие и все заслужили.

Я до последнего не верила, что меня выпустят за границу. Однако проверка моей анкеты прошла гладко, и я лишний раз убедилась в том, что судимость моя снята окончательно. Если и оставался в личном деле какой-то след, то, вероятно, указания Фурцевой было достаточно, чтобы проверяющий чиновник не принял его во внимание. Через две недели после собеседования во Внешторге я получила в ОВИРе загранпаспорт. Вместе с Груней мы долго разглядывали этот волшебный документ - пропуск за железный занавес.

- Теперь ты точно едешь, - удовлетворенно сказала Груня. - На, держи мою половину кода, - она протянула сложенный пополам листок. - Или так запомнишь?

- Погоди.

На меня вдруг с новой силой нахлынул какой-то суеверный страх. Я и так ехала за тем, что мне не принадлежит, а обладание Груниным кодом ощущалось как дополнительный моральный груз. Я не боялась не выдержать искушения, просто весь мой лагерный опыт восставал против лишнего знания. На моей памяти владение чужой тайной не раз оборачивалось крупными неприятностями для ее носителя.

- Погоди, Грунь, - повторила я, отстраняя руку с листком. - Я не хочу знать твой код, пока не доберусь до банка.

- Как же я тебе его потом сообщу? - саркастически усмехнулась Груня. - Телеграмму в банк отобью?

- Нет. Лучше подпори манжету на моем сером жакете и вышей код изнутри. Левую манжету.

- Хосподи, да кому нужна эта конспирация! - возмутилась Груня, но встретившись со мной взглядом, примолкла и потянулась к висевшему на спинке стула жакету.

В середине октября оборудование для ярмарки грузили в Ленинградском порту на пароход 'Адмирал Нахимов', который мы с Груней видели в сорок восьмом году в порту Ростока только что поднятым со дна. Всю войну он отработал как немецкое госпитальное судно, а в сорок пятом был потоплен советской торпедой. Побежденным фашистским корабелам была предоставлена возможность искупить свою историческую вину, и они десять лет восстанавливали пароход на верфях ГДР, после чего с благодарностью передали его победителям. Новые хозяева заменили позорную нацистскую кличку 'Берлин' на гордое имя 'Адмирал Нахимов'.

Мы шли по осенней штормовой Балтике. На открытой палубе сеялся мелкий дождик, задувал порывами холодный ветер, за бортом бугрилась свинцовая вода, но все равно это была оттепель. Вокруг стало меньше военной формы, мужчины стали одеваться в просторные костюмы, мягкие шляпы и долгополые плащи с широченными плечами. За одно лето пятьдесят шестого женщины враз приобрели манеру смеяться, широко открыв рот и запрокинув голову. За плечом не чудилась оловянная морда особиста, в каждом овощном фургоне больше не мерещился набитый врагами народа автозак. Это было как чудо - после стольких лет покорного лежания под мягким кавказским сапогом рябого монстра страна вдруг очнулась от наваждения, встала, отряхнулась и пошла дальше, как только что трахнутая кошка. После смерти Сталина прошло только три года, а его эпоха стремительно и, как тогда казалось, необратимо уходила в прошлое.

Доходили слухи о выступлениях рабочих в Познани, о студенческих волнениях в Будапеште, о демонстрации рабочих на заводах 'Шкода' в Пльзене. Все менялось и, казалось, двигалось в сторону всеобщего счастья. Жизнь становилась простой и волнующей, как вошедшие в моду силуэты от Кристиана Диора и Кристобаля Балансиаги. Тогда во всех этих мягких округлых плечах, подчеркнутой линии груди и талии, длинных пышных юбках воплотилась перемена общественного настроения. Прошлое казалось дурным сном, страшной сказкой. Тогда нам было еще невдомек, что если тирана не свергли при жизни, не прервали его всепожирающую власть, не повесили его самого на ближайшем фонаре, а, дрожа от страха, позволили ему дожить до естественной смерти и с почестями выставили на всеобщее обозрение в мавзолее, то радоваться подобному незаслуженному избавлению глупо и опасно, потому что обязательно найдется последователь, который не устоит перед соблазном еще раз проделать с покорной страной все то, что проделал с ней Сталин. Когда баба общедоступна, непеременно сыщутся желающие убедиться в этом еще и еще раз. Да и сама честная давалка уже не в состоянии никому отказать...

Но тогда, в пятьдесят шестом оттепель опьяняла. Мне было тридцать лет. Кинолента жизни закрутилась в обратную сторону - я ехала на Запад, вспоминая, как восемь лет назад Груня, я и Иванько сидели на полу в вонючем трюме, и у нас от качки выворачивало внутренности. Как мы пришли в Ленинград, и нам прямо на сходнях, не стесняясь свидетелей, не дав ступить на землю родины, заломили руки и рассадили в разные автозаки...

Я не думала о сокровищах, мне казалось фантастической удачей уже то, что я жива, молода, свободна и плыву на пароходе в командировку в Германию, пусть даже восточную. Даже вечно ноющий копчик словно задремал и перестал болеть.

Из-за моросящего дождя на верхней палубе никого не было. Я стояла у кормового трапа, крепко вцепившись в планшир, и глядела в бурлящую у борта серую маслянистую воду.

- Если долго вглядываться в бездну, то бездна начинает вглядываться в тебя, - услышала я за спиной внятный, с трудноуловимым акцентом, голос.

Я обернулась. За мной, улыбаясь, стоял очкастый здоровяк с вытянутым, слегка лошадиным лицом. Я заметила его еще за завтраком в кают-компании. В толпе толмачей, как в Вавилоне, говорили на всех языках одновременно, и никто толком не знал, кто из какой страны и в каком порту сел на корабль.

- Надеюсь, вы ограничитесь Ницше и не станете цитировать, скажем, Геббельса? - ответила я после напряженной паузы.

- Скажите пожалуйста! Откуда вы знаете Ницше? Вы ведь советская девушка. Наверное комсомолка?

- Вы мне льстите. Из комсомольского возраста я уже вышла. А вы, похоже, провокатор? И конечно партийный?