Эрику не нравятся слезы Чарльза, и хотя видел их не единожды — Чарльз Ксавьер слишком много страдает из-за этого мира, он не должен так сильно переживать — считает, что он слишком часто плачет, словно он задолжал миру слишком много всего, чего не может исправить. Чарльз слишком и чересчур беспокоится о всех и всем, кроме одного.

Себя.

У него дрожат губы, но у Леншера есть хорошая способность держать маску непоколебимости, когда это требуется, поэтому он только медленно моргает, игнорируя то, что фигурки, украшенные железными вставками, едва заметно дрожат.

Профессор — слишком юный для этого звания, но оправданный умом — который раз за вечер опускает голову, и вообще-то Эрик должен его понять, но Эрик не хочет, потому что… Черт его знает почему.

Он выпускает запястья из теплых оков раньше, чем Чарли успеет даже открыть рот, чтобы ответить. Леншер глубоко вдыхает, а потом поднимается, резким движением руки сбивая хрустальный бокал, что в свете камина горит рубиновым. Перезвон стеклышек сливается со всхлипом позади, заставляя выдохнуть еще раз.

Прекрати, черт бы тебя побрал, Леншер.

Чарльз даже не смотрит на разбившийся на осколки бокал, звон которого отзывается резким ударом сердца. Губы дрожат, а по бледным щекам стекают прозрачными каплями слёзы, когда Чарльз, набирая в грудь побольше воздуха, хриплым голосом произносит:

— Если бы… — он прикусывает нижнюю губу, уже изрезанную укусами за этот слишком долгий вечер, и зажмуривает глаза. — Если мы завтра умрём, я бы хотел сказать, что я…

Голос ломается, а к горлу подступает истерика, от которой хочется кричать, кричать, плакать без остановки, потому что всё это — слишком много для одного вечера, слишком много для одного Чарльза.

— Возможно, мне…

Ксавьер вновь замолкает, подавляя ложь, выраженную в одном лишь «возможно». Это смешно. Нет никакого «возможно». Всё ясно как летний день на Кубе.

— Я люблю тебя.

Слезы — катарсис, а Чарльз слишком сильно похож на ангела, которого пятнают его же слова, а посему слезы Леншер невольно связывает с очищением. Как жаль, что он знает, что они не помогают, а лишь горячими дорожками обжигают мягкие щеки, маленькими стекляшками заполняют глаза, делая радужку ярче, чем небесная гладь весной. Чарльз Ксавьер слишком, слишком сильно похож на ангела.

Он безотрывно смотрит на огонь, который слабыми, а от того тусклыми языками пламени догорает в крепком дереве. Позади слышны тихие выдохи, которыми Чарльз пытается привести себя в порядок, но все становится только хуже, потому что правда — это всегда слишком тяжело, особенно для таких честных людей, как Чарли. Эрик буквально слышит, как колотится в безумии сердце, как слезы разбиваются о ладони, как громкий крик колючим клубом поселился в горле Чарльза, он всем телом чувствует, что тот старается не закричать на весь дом, дав полную волю слезам.

— Неужели это было так сложно? — отзывается спустя пару минут Эрик, не отворачиваясь от камина.

— М-мне н-надо… я пойду в свою комнату, — рвано произносит Чарльз, вставая с кресла — ноги не держат первые секунды — и направляясь в сторону двери.

Когда Ксавьер проходит мимо Эрика, отчаянно желая сбежать из этой слишком узкой, слишком переполненной комнаты, тот вдруг хватает его — уже клише вечера — за запястье, побуждая остановиться.

— Эрик, не надо, пожалуйста, мне просто нужно побыть одному… — новая волна слёз стремительно пробирается по горлу, наровя в любой момент сорваться в рыдания.

— Побыть одному? — повторяет Эрик с толикой возмущения. — И что же ты собираешься делать, Чарльз? Извини, но в таком состоянии я не отпущу тебя на одиночную схватку с самим собой. В этом доме слишком много острых предметов.

Чарльз хочет уйти, Чарльз хочет сбежать, выбраться из комнаты, только чтобы Эрик не стал свидетелем охватывающей тело и разум Чарльза паникой, во время которой голоса — проверенно десятилетиями — звучат в голове мучительно громко, словно насмешливо добавляя масло в огонь. Да, Эрик уже видел — видит прямо сейчас — слёзы Чарльза, но это лишь крупинка в океане песка. Ксавьер не хочет, чтобы Леншер видел его таким.

А Эрик смотрит. Смотрит, не отводя взгляда от этих капель боли на щеках, что переливались оранжевым, белым и чёрным на бледных щеках Ксавьера.

— Ну чего ты, Чарльз?.. — еле слышно произносит Эрик, кладя одну руку — правая всё ещё браслетом сцепляет запястье друга — на щёку профессора, плавным, трепетным движением вытирая слёзы. Чарльз вздрагивает, но не вырывается, лишь вновь глотает ртом воздух, о котором он половину времени этого вечера просто забывает. Озёрные глаза смотрят испуганно, непонимающе, а из них капля за каплей вскипают и стекают по щекам капли слёз. — Не надо плакать, пожалуйста.

Вот.

Отправная точка.

Ключ, которого выжидала истерика где-то внутри, что, словно котёнок, чуть успокоилась от ласкового прикосновения.

Чарльз глубоко вдыхает ртом кислород, наклоняя голову в такой невероятной беспомощности, что сопровождается постукиванием зубов и болью в сердце, или где-то чуть ниже — словно острый кол пронзает грудную клетку, а потом поворачивает, поворачивает, поворачивает, вызывая ужаснейшую боль и желание кричать.

Ноги подкашиваются и Ксавьер уже почти падает на пол, но Леншер успевает подхватить мужчину за плечо — холодное до такой степени, что Эрика переполняет желание обнять, согреть, пожалеть, успокоить.

Эрик спускается вслед за Чарльзом на пол, лишь на секунду — господи, он такой беспомощный, как маленький — замирая в волнении перед тем, как обнять Чарльза — крепко, сильно, склонив голову на плече и нерешительно поглаживая по спине, тихо шепча:

— Всё хорошо, Чарльз, — прямо на ухо, губы Леншера меньше, чем в двух сантиметрах, его тёплое дыхание ощущается в шее сотнями маленьких мурашек и непривычным сжатием внутри живота, огоньком под рёбрами. — Всё хорошо, правда. Почему ты мне не веришь? — спрашивает и нежно, почти незаметно — ну да, очень незаметно, даже организм реагирует — целуя Ксавьера в оголённую шею и сразу утыкаясь в неё носом.

Чарльз не обнимает в ответ — страшно, непривычно, да и руки дрожат — лишь реагирует: мысленно, телом, рваными вдохами. От поцелуя в шею начинает почти кружиться тяжёлая от слёз голова, а ноги странно-сильно задрожали. Ксавьер не знает, как реагировать: у его мозга есть инструкция на многие ситуации, но не на эту. Только не на эту.

Чарльз не знает, как ответить, и Эрик это понимает. Леншер чуть поворачивает голову, сильнее утыкаясь в шею Ксавьера, и целует — нежно, аккуратно, словно Чарльз — фарфор, который будет грехом разбить. Поцелуй поднимается чуть выше, и ещё, и ещё — Чарльз ничего не понимает, слёзы застлали оставшуюся ясность разума, а между ног зажглось какое-то постыдное чувство, от которого Чарльз только сильнее краснеет.

А Эрик уже целует в щёку, малиново-красную, и руки поднимает со спины выше — к шее, обхватывает её трепетно, нежно, параллельно поглаживая мягкими подушечками пальцев бледную кожу, покрытую сейчас стаями блаженных мурашек.

Так и не услышав ответа, Леншер подбирается к губам Ксавьера настолько близко, что ловит томный выдох из прекрасно-алых губ, от которого — глаза Эрика закрыты, но он уверен в своей правоте — Чарльз сейчас раскраснелся ещё сильнее прежнего.

— Эрик, ты пья~

Дрожащий голос Ксавьера Леншер перекрывает поцелуем — резким, требовательным, и одновременно нежным, от которого в сознание Чарльза врезаются голоса спутанных мыслей и воспоминаний, что пьянили, пьянили даже уже пропитанное алкоголем сознание, пьянили настолько, что слёзы — почти — останавливают своё течение, а губы сами отвечают на столь желанный поцелуй.

Чарльз прижимается к телу Эрика, обнимая его крепко-крепко за талию, но вдруг замирает и покрывается алыми пятнами стеснения и неловкости. Леншер не позволяет прекратить поцелуй, лишь властно берёт подрагивающие руки Ксавьера, располагая их вновь на своей талии.

А в сознание Чарльза проникает всё больше ясных мыслей, от которых слёзы не проходят, а только наворачиваются на глазах новой силой: «всё будет хорошо», «не плачь», «я тоже люблю тебя», «хватит плакать, или я самолично выцелую каждую слезинку с твоего чертовски милого лица».