Именно поэтому, не зная, что с нами будет дальше, я посылаю тебе эту музыкальную шкатулку — нашу семейную реликвию. Я знаю, ты помнишь те дни, когда мы до смерти желали посмотреть, что же внутри нее. Мы хотели ощутить шершавость янтаря под пальцами, хотели услышать ту чудесную мелодию, которая всегда звучала в нашем доме на Рождество, мы хотели просто прикоснуться к волшебству, которое, как нам казалось, творила эта шкатулка. Но родители всегда нам запрещали. И дня не проходило, чтобы нас не терзала мысль взять ее в руки. Но мы боялись. Мы не могли на это осмелиться. А когда потом выросли и все-таки получили к ней доступ, поняли, что ничего волшебного в ней не было. Ни внутри нее, ни снаружи. Мы сами творили это волшебство, в которое верили, и поэтому, прежде чем отправить шкатулку, я вложил в нее всю свою любовь к тебе. Я хочу верить, что это письмо покажет, как сильно я люблю тебя и как сильно желаю тебе счастья. Пусть эта шкатулка станет напоминанием о нашем чудесном детстве и символом счастья твоей новой семьи. Передавай ее своим детям и внукам, они должны понять, как много она значила для нас, понять, что она является частью той жизни, которая уже никогда не вернется, но к которой они могут прикоснуться.

Навеки преданный тебе

твой брат Ганс».

XIII

Город накрыл Туман. Он стелился по земле, окутывал дома, машины и людей, оставляя вполне определенными лишь горящие огоньки в окнах домов. Этот туман, как ни странно, навевал мысли о чем-то добром и уютном.

Но даже он — этот добрый и уютный туман — не помогал Полине в этот день, не делал ее дорогу менее неприятной и тревожной. Ей всегда — после тех последних событий ее 14 лет — было тяжело приходить сюда, даже просто оказываться рядом, в этом районе. Всегда это стоило ей огромных усилий, отнюдь не из-за глупых суеверных страхов большей части жителей, а из-за вполне реальных неприятных воспоминаний. Но еще никогда прежде каждый шаг в Затерянную Бухту не давался ей с таким трудом. Даже в тот раз, когда она приходила узнавать про сестру.

А когда-то это место было смыслом жизни и день, проведенный не здесь, не с этими ребятами, да еще и без Рудика, казался прожитым зря. Наверное поэтому, каждый раз, когда они здесь встречаются, у нее возникает странное чувство возвращения, в ее голове что-то путается и иногда напоминает ей сумасшествие. Ей нужна была, просто требовалась эта плотность, осязаемость, нормальность какого-то человека, который готов был подтвердить ей, что она в порядке. Но именно в такие минуты она осознавала, что рядом нет таких людей. Мог бы помочь Красовский — он всегда готов был ущипнуть ее побольнее, чтобы доказать, что она способна чувствовать. Но дозвониться до него и встретиться с ним сейчас вообще казалось ей делом нереальным. То ли он действительно очень занят — нагружен работой по самые гланды, что с ним бывало — то ли его новая девушка отнимает остатки его душевных сил и разума.

Могла бы помочь Нина — она бы обругала ее как следует, дала бы пару советов, которым Полина поступила бы вопреки, зная, что все будет в порядке… Но и Нина осталась с ней лишь в виде ровных строчек на линованной бумаге.

Да и о чем с ней, с Полиной можно сейчас разговаривать? Ведь когда-то она была вполне интересным человеком. Кажется. Она играла на фортепьяно, занималась в театральной студии, дружила, любила, ссорилась, выдумывала сотню игр, читала книги, в особенности, исторические, искала приключения на свою пятую точку, ходила в театры, дружила со своим крестным, плакала над несчастными животными, обожала сидеть на лавочке у озера, увлекалась журналистикой, практиковала английский, учила итальянский и мечтала, мечтала…

А сейчас… что сейчас? На журфаке она упорно играла роль шута — от скуки, и эта роль ей уже приелась, приелась до тошноты, до зубного скрежета. Да и сам журфак приелся, как выцветшая калоша, пущенная по весеннему ручейку — когда-то радовала глаз и развивала воображение, а сейчас от нее избавились поскорее, потому что она вышла из употребления. Эта выцветшая калоша, с ее кафедрами, тянущими Полину на себя, преподавателями, которые больше требовали, чем давали, и предметами, которые больше не заставляли мечтать о серьезной журналистике, постоянно попадалась ей на глаза, требуя от нее выбора, в важности и необходимости которого она упорно сомневалась. А личная жизнь? О чем вы, что это такое? Вся ее личная жизнь сосредоточилась в воспоминаниях, из которых больше нечего выжать — настолько они бесполезны и не приносят ничего, кроме огромных черных булыжниковых камней, падающих с неба едва ли не ей на голову. Это ожившее воспоминание болтается перед ее глазами, будто испытывая на прочность, чувствуя не иначе как скуку и раздражение от того, что от нее, Полины Орешиной, видимо так и не удастся избавиться до конца.

Когда Полина начинала думать о себе, это всегда заканчивалось плохо. Поэтому она не думала — старалась, по крайней мере, откладывая все разговоры с самой собой «на потом», «на когда-нибудь еще». Ей всегда было о чем подумать, кроме своей персоны, и она начала думать о том, ради чего и пришла в Бухту — о письме.

Переведенное с немецкого письмо, неясно почему, тронуло ее. Как будто перед ней короткими и резкими штрихами обрисовали историю чьей-то жизни, чьи-то мечты и разочарования. И ей тут же захотелось узнать больше. Выжать из этой истории все, что возможно. Узнать об этих людях, о Кларе, которая осталась в России, несмотря на то, что дома у нее была семья и тысяча воспоминаний.

На следующее утро, проведя половину ночи в бесплодных поисках по Интернету хотя бы какой-то информации об этой истории, Полина вернулась в краеведческий музей, где налетела с расспросами на экскурсоводов. Путем длительных изысканий, она объяснила им, что ей просто необходимо узнать хоть что-то, и те начали собирать по крупице все, что они знали об этом письме. Сведения были неутешительными: оно было передано в музей слишком давно — несколько десятков лет назад, информация о передаче стерлась. И не осталось ни одного человека, который работал бы в музее с тех самых пор и мог бы рассказать хоть что-то.

Выйдя из музея, Полина постояла несколько минут под низким, совсем не майским небом, и поняла, что знает лишь одного человека, который может знать хоть что-то. Яков Петрович сам себя называл старожилом города, и единственный мог быть в курсе тех событий или знать людей, которые могли быть в курсе. Поэтому Полина и отправилась в Бухту, предпочтя забыть обо всем на свете — о парах, работе и достающем ее образе Родиона Раскова.

Естественно, что Бухта, словно восставшая из тумана, тут же начала навевать воспоминания. Вместе с силуэтами домов из молочно-белой пелены прорисовывались люди, растворившиеся во времени; то тут, то там возникали те, кого она не видела много лет. Словно все было и «сейчас», и «тогда» одновременно. Вот те же парочки, околачивающиеся на скрипучих качелях, как и в ее детстве, и те же перебивающиеся в бездействии подростки, облепившие покореженный от времени корабль — место встреч и сходок. Здесь, кстати, и свидания назначались когда-то — быть может, все и сейчас по-прежнему? Вот, кстати, девица какая-то уже стоит и видимо ждет молодого человека. А молодой человек опаздывает — типичная ситуация. Между прочим, девица выглядит почему-то знакомо — как будто тоже из прошлой жизни. На вид, не старше 13 лет, а уже туда же, хотя… Сделав кое-какие сравнения и правильные из них выводы, Полина решила закрыть глаза на возраст девочки.

Откуда же она ее знает? А впрочем… уже столько знаков было, а Полина все не поняла. Перед ней стояла сестра Родиона Катька. У нее были те же глаза, что и у Родиона, и — Полина едва не отшатнулась, заглянув в них — тот же взгляд. Знакомый, немного снисходительный, и такой же надменный, когда он был чем-то расстроен.

— Катерина, — позвала Полина тихонько, решив проверить догадку. Девочка дернулась и, похоже, сразу же узнала ее. А потом в глазах появилось затравленное выражение, как будто она собиралась бежать. — Похоже, это судьба, раз даже тебя я вижу впервые спустя пять лет!