— Желаем свою, Лемковскую республику! — подхватила последние слова оратора огромная толпа на сельской площади Флоринки. — Чем мы хуже чехов? Чем хуже поляков? Хватит жить в примаках!

Оратор — местный греко-католический священник Хиляк, человек, который в своих политических взглядах всегда ориентировался не на русского царя, как это в подавляющем большинстве было присуще малочисленной лемковской интеллигенции, а на республику Соединенных Штатов, — не спеша сошел с трибуны и, благодаря господа бога за успех, сел на почетное место за столом президиума. Приятная усмешка не сходила с его чисто выбритого, уже немолодого лица с лукавым блеском в умных глазах. Ему продолжали аплодировать за столом президиума, его приветствовали голоса из толпы, повторяя брошенные им два магических слова: «Лемковская республика», и он должен был подниматься и, как в церкви при выносе евангелия, кланяться людям. На столь громкий успех он не надеялся. Откровенно говоря, он не совсем был уверен, что простые, непросвещенные мужики так легко подхватят его идею лемковской государственности. И правда, доколь лемки будут жить в примаках? Сперва у польских королей, после у австрийских императоров? Почему южные соседи, тут же, за Карпатским хребтом, объявили себя республикой? И на каком основании создана в Кракове Польская ликвидационная комиссия, которая должна превратиться во временный орган власти надо всей Галицией? Благодарение богу, он сумел-таки нарисовать людям привлекательный образ президента Соединенных Штатов Вудро Вильсона, который не позволит обидеть лемков на мирной конференции двадцати семи держав в Париже. Из близких и дальних сел сошлись люди, из разных поветов Лемковщины пришли на свое всенародное вече, хотя никто не рассылал им телеграмм, никто их не созывал. Лемко сердцем почуял, что настал его исторический час, что с именем бога он на удивление всем великим народам создаст свое хоть и небольшое, но без угнетения и эксплуатации демократическое государство.

— Прошу слова! — донесся до слуха отца Хиляка чей-то требовательный голос. Повернул голову и подивился, увидев среди рыжеватых селянских сермяг и белых овечьих кожухов нездешнего, одетого по-городскому человека. Энергично помогая себе локтями, он пробивался сквозь толпу к трибуне. Хиляк пристально всматривался, стараясь узнать в нем кого-либо из своих знакомых, однако напрасно — этого интеллигента с волевым блеском темных глаз он видел впервые. С любопытством следил, как решительно поднимался незнакомец на трибуну, как непринужденно, точно своим друзьям, поклонился людям. И речь у него полилась свободно, просто, без надсады и выкриков, по-лемковски. О судьбе этого забытого богом каменистого края он говорил так горячо и убедительно, что, наверно, не одно лемковское сердце дрогнуло от боли. Высокий, стройный, и даже шрам на левой щеке не портил его волевого, полного энергии лица, лишь подчеркивая его темперамент и силу. Конечно, подумал Хиляк, этому еще молодому, просвещенному лемку больше пристало выступать с трибуны, чем ему, уже в летах священнику. Интеллигента не стыдно было бы послать и в Париж на мирную конференцию, пусть бы господа дипломаты посмотрели, что за лемки такие. Такой человек мог бы возглавить республику. Ей-богу, лучшего президента нам и желать нечего! Слова крылатые, мыслью возносится выше Бескидов. Такому человеку сам Вильсон учтиво подал бы руку…

И вдруг отец Хиляк замялся в своих восхвалениях, не веря тому, что услышал. Как раз про Вильсона заговорил человек на трибуне. Только что это за слова? В них — кощунство и мужицкая непочтительность к государственному деятелю, каким может гордиться весь цивилизованный мир.

— Чей привлекательный образ, отче Хиляк, — обратился к нему Михайло Щерба, — чей портрет вы так мастерски, с любовью нарисовали нам? Вы еще забыли поведать людям, что этот самый Вудро Вильсон, президент Соединенных Штатов, демократ и чуть ли не социалист, на поддержку которого вы, отче, так надеетесь, что он вместе с Ллойд-Джорджем и французским премьер-министром Клемансо послал свои войска против Советской России!

Народ не шелохнулся. Нигде снег не скрипнет под ногами, тишина на площади установилась такая, что казалось, слышно было, как вылетал пар изо рта у людей и тут же, превращаясь в снеговые кристаллики, звенел над головами притихшей толпы.

— Армии интервентов, в том числе и Соединенных Штатов, помогают царским генералам душить революцию, — продолжал Щерба, — помогают расправляться с такими, как вы, газды. Уже льется кровь рабочих и крестьян в Сибири, в Архангельске, на юге Украины.

— Что же вы советуете, милостивый государь? — поднявшись из-за стола, спросил отец Хиляк. — К кому за поддержкой обращаться?

— Туда, — Щерба махнул рукой на восток, — к Советской России обращайтесь, к Ленину, а не к Вильсону!

Хиляк беспомощно развел руками. Он знал, что слова незнакомого оратора проникли не в одно сердце, ведь большинство лемков, даже будучи под Австрией, не скрывали своих симпатий к России. Одновременно он знал из пастырских посланий святого римского престола, что в далекой России сбросили не только царя, заодно стремятся расправиться и с религией. Значит, не может он, слуга божий, ориентироваться на страну, где бог под запретом…

Речь Щербы, что так не по душе была Хиляку, перебил известный среди лемков адвокат Кочмарик, сидевший за столом президиума рядом со священником. Он резко вскочил на ноги, откинул пушистый воротник теплого пальто, сдвинул на затылок котиковую шапку.

— Извините, милостивый государь, — проговорил он громко, подняв руку над головой. — Вам, наверно, должно быть известно, что Россия от нас очень далеко. Наши земли не имеют общих границ. И до нас ли теперь России, которую со всех сторон треплют ее враги!

— Тогда будем надеяться, газды, на самих себя! — обращаясь к народу, сказал Щерба. — На собственные силы будем надеяться! Возьмем в руки оружие! Вспомним, товарищи, наших прославленных в песнях и легендах лемковских повстанцев — збойников. Вспомним, как они брали штурмом высоченные стены саноцкого замка, как в братском союзе с польским героем Наперским угрожали вельможной шляхте в самом Кракове. Оружие, единственно оружие придаст нам силы на великий подвиг!

Последние его слова могли бы вызвать аплодисменты, по крайней мере вчерашние австрийские солдаты захлопали в ладоши, крича «здорово». Брошенная Щербой патриотическая искра могла бы разжечь пламя и в сердцах всего веча, если бы из-за стола президиума не выскочил один из его активных организаторов, учитель Петро Юркович. Расстегивая на ходу теплое пальто, он вышел на трибуну, снял шапку и замахал ею, обращаясь к народу, когда же установилась тишина, повернулся к Щербе и заговорил с чувством глубокой веры в справедливость своих слов:

— Извини, Михайло, извини и еще раз извини. Наша республика не нуждается в оружии. Мы не посягаем на чужие земли. Мы хорошо помним евангельскую притчу: «Поднявший меч от меча и погибнет». Это будет нашим девизом, эти слова мы высечем на нашем государственном гербе, на нашем знамени. Может быть, Михайло, не найдется второго такого государства, которое обходилось бы без войска и жандармерии, а вот наша, Лемковская республика, будет именно такой. Правильно я говорю, газды?

— Правильно, правильно! — откликнулся народ. — Мы мирные люди! Нам не нужны чужие земли! Зачем нам оружие!

— Так заповедал нам Христос! — поднял голос отец Хиляк. — И на этом слове аминь, — закончил он, поднявшись, и, широким жестом поклонившись народу, перекрестился.

Василь доволен до крайности: именно ему, и никому другому, поручил командир полка дежурить у полевого телефона. Перед ним на столе: справа — револьвер, слева — винтовка, посредине — чистый лист бумаги и карандаш.

Первая ночь после жаркого боя за станцию выдалась на диво тихой; ни одного выстрела, усталые бойцы спят, спит и командир в средней комнате, но эта ночь будет очень короткая: командир полка приказал разбудить его ровно в три ночи, чтобы в четвертом часу вывести полк на южную окраину села. Завтра, размышляет Василь, будет то же, что было сегодня: белякам не помогут ни орудия, ни бронепоезд. Покровский добровольческий полк, как вихрь, сметет их с украинской степи и безжалостно утопит в Азовском море.