«Не подкупило бы их все это?» — забеспокоился Андрей, вынимая из кармана револьвер. Вдруг теплые кожушки и сытная еда с водкой возьмут верх над совестью?

— Пора, поручик! — послышался сбоку голос полицмейстера. Белый конь под ним нетерпеливо перебирал ногами, греб снег, грыз зубами кольца шенкелей. — Нельзя, поручик, медлить!

— Пли-и! — скомандовал Падалка.

Залп из двух сотен винтовок, похожий на хлобыстанье огромного батога над степью, отразился от стен Зимнего и покатился, покатился по Неве, вплоть до белых стен Петропавловской крепости.

— Пли-и! — повторил Андрей после того, как солдаты загнали в ствол винтовки еще по одному патрону.

Полицмейстер поднес бинокль к глазам, разглядывая с высокого коня толпу — она все еще двигалась, — и, подъехав к ротному, прокричал:

— Они что, поручик, спьяну? Целиться разучились?

— Нет, ваше высокородие, они не пьяны и целятся хорошо, — сказал Падалка.

Полицмейстер схватился за кобуру, но Падалка опередил его.

— Вот как мы умеем целиться, — сказал он — тяжелое тело полковника медленно сползало с седла. Конь, почуяв, что поводья ослабли, рванул с места.

Не ожидая команды поручика, солдаты повернули винтовки и осыпали пулями отряд полицейских, к которому скакал, без всадника, ошалевший конь.

Василь стучится в двери, ему отвечает «можно» знакомый голос жены пристава, и он переступает порог уютно обставленной мягкой мебелью гостиной. Здоровается, сняв шапку, видит перед собой у дивана, под самым портретом царя, худощавую высокую хозяйку, которая повязывает мокрым полотенцем голову мужа, и, пораженный тем, что увидел, не движется с места. В этом усатом, дряблом толстяке в нижней сорочке, с изрядным брюшком, выпиравшим из-под ремня черных брюк, Василь с трудом узнавал строгого, в офицерских погонах пристава, грозу большого степного уезда, того самого «благородия», с превеликим наслаждением любившего поучать «неблагонадежного» парня. Казалось бы, за целый год пора бы уже приставу наизусть запомнить, что ему по пятницам отвечал Василь, однако царский слуга с неумолимым педантизмом всякий раз спрашивал одно и то же: фамилию, имя, отчество, где и когда родился, кто родители… Вдобавок допытывался: верит ли Василь в бога, и чья вера лучше — католическая или православная, и любит ли Василь государя императора, и смог ли бы он умереть за него. Василь отвечал, что русский царь во сто крат более справедлив, чем австрийский, и что случись царю тонуть в речке Волчьей, то он, Василь Юркович, не раздумывая бросился бы за ним в воду… Пристав снисходительно усмехался, грозя пальцем, называл Василя босяком, по которому плачет веревка, потом глубокомысленно изрекал, что «у царя, дурень, есть Нева, а не Волчья для купанья», и отпускал юношу, чтоб в предстоящую пятницу все повторилось сызнова.

Сегодня пристава будто подменили. Ополовиненная бутыль оголила его естество. Куда девалась спесь царского служаки. Толстые белобрысые усы — краса и гордость пристава — свисали, как две конопляные кудели, надутое щекастое лицо осунулось, посерело, чем-то напоминая увядший лопух.

— Юркович, — заговорил он точно со старым знакомым, — ты видишь, что со мной стало? С раннего утра плачу. Пропала, Юркович, Россия. Нет больше нашего государя. — Пристав, подняв руку, показал на портрет рыжеватого, с бородкой клинышком, щедро размалеванного царя в позолоченной раме. — В Петрограде революция…

— Революция? — переспросил с изумлением Василь и сразу вспомнил слухи, залетевшие в школу из далекой столицы. — И царя, говорите, нету?

— Нету, голубчик, нету, — заскулил, утирая слезы, пристав. — Отрекся от престола, покинул своих верных слуг на произвол судьбы…

Василь даже не сразу осознал все значение выплаканной приставом новости, всех последствий случившегося. Нет царя, — значит, Костя Пасий сможет отныне свободно читать детям «Кобзаря», а его милая Ганнуся будет учиться в украинской гимназии; значит, сбудется мечта учеников — Малко и Григоровича выгонят из школы; а в конечном счете это означает, что распадутся фронты, закончится война…

Эй, Гнездур! И вы, царские служаки, каково-то вам теперь будет житься без царя? Вот когда бы побывать среди вашего брата, в Бердянске! Я не забыл, отец Василий, вашего милого гостеприимства. Конечно, и ты, Гнездур, старшина янычарский, оплакиваешь царя, как этот пузатый пес!..

Василь хотел было сказать приставу на прощанье что-нибудь позлее, но в этот миг скрипнула дверь, и порог переступил Цыков с револьвером в руке.

— О, вы уже тут, Юркович? — удивился он, и его строгое лицо, может впервые за много лет, озарилось радостной улыбкой. — Так вы поможете мне, Василь? — И, обращаясь к приставу, который уже загодя поднял руки, приказал: — Сдать оружие, ваше благородие!

Книга третья

ЗА ТУЧАМИ ЗОРИ

Иван Юркович, ландштурмист австрийской имперско-королевской армии, сошел с поезда под стеклянную крышу саноцкого перрона, глубоко, полной грудью вдохнул свежий морозный воздух. И с первой минуты почувствовал, словно тяжесть какая свалилась с души. Такую же легкость ощутил он на сердце пять лет назад, когда возвращался домой из далекой Америки. Предчувствие близкой встречи с семьей переполняло волнующей радостью и в то же время тревожило. Как тогда, так и сейчас. Но тогда он возвращался с тяжелым чемоданом в руке, тогда в потайной торбинке под нижней сорочкой были зашиты заработанные доллары, а сейчас… Что он заработал у императора почитай что за три года тяжелых лишений в окопах? В солдатском порыжевшем мешке за плечами — поношенное тряпье да на левой ноге незаживающая рана…

«Нет, Иван, тебе все ж таки везет, — возразил сам себе Юркович. — Второй раз, газда, ты выходишь из госпиталя на своих ногах. А мог бы заработать березовый крест на могильном холме…»

Зашатал, припадая на левую ногу, но не в конец перрона, чтобы выйти на привокзальную площадь, а повернул к высоким стеклянным дверям главного зала, где находилась, как запомнилось ему с довоенных времен, комната фризиера[30]. Пришло на ум привести себя малость в порядок, подстричься да побриться, а то вид у него такой одичалый, — Иван подошел к стеклянным дверям, взглянул на свое отражение, — как бы не перепугать детей и Катерину. В массивном стекле увидел не себя, прежнего, светлоглазого Ивана, а какое-то страшилище с густой щетиной на бледных щеках, с запавшими, истомленными глазами, над которыми свисал облупленный козырек засаленного кепи.

«Неужели это ты, Иван?» — обратился мысленно к тому ссутулившемуся ландштурмисту. Представил себя на пороге родного дома, усмехнулся и, вздохнув, ответил: «Благодари бога, что хоть такого меня видишь, Катерина…»

Взялся за медную ручку, потянул на себя дверь и, зацепившись треклятым ранцем, неуклюже, боком протиснулся в высокий зал. Застыл у дверей, робко осматриваясь, не осмеливаясь ступить на блестящий желтый паркет своими огромными, давно не чищенными ботинками. «Да тут словно и войны не было, — подивился Иван, — все блестит, все сияет». Увидел каких-то веселых господ за столиками; рядом со штатскими — офицеров с их дамами. Юркие девчата в белых передничках легко сновали меж столиков, подавая на подносах бутылки и блюда…

«Так-то мы воюем?» — опять мысленно обратился неизвестно к кому Иван. Перед глазами замаячила листовка, которую принес однажды из русских окопов Михайло Щерба. Сколько же в тех строчках было правды-матки! Словно москали подглядели не только свое, но и наше, под австрийским императором, житье. Одни идут на убой, гибнут на войне, а другие зарабатывают на этом, получают выгоду с людской крови, одни принимают муки, сидят в голоде да холоде по окопам, а кто пьет-гуляет…